Суть острова - [5]

Он привычно примерил на себя мечту о роскошной вилле посреди нетронутой природы, а руки тем временем сервировали стол: на гранит — газету, сложенную вдвое, под нее обязательно подсунуть полиэтиленовый пакет, иначе газета намокнет и расползется по камню тонкой грязью; на нее, поближе к краю, добытую снедь, посредине бутылочку, а рядом стакашек!

Человек с минуту, а то и долее колебался, прежде чем открыть бутылку: уж так ему нравилась эта бутылка: хороший пятизвездочный коньяк, непочатый, а пробка-то на резьбе, а не картонная с фольгой, попил сколько надо — обратно завинтил. Но и само совершенство не вечно, «соточку» все равно выпить придется, для бодрости и пищеварения. Человек крепко захватил пробку опухшими пальцами, указательным и большим, резко повернул против часовой стрелки — легкий скрип со щелчком, нарочито медленно отвинтил пробку до конца и наклонил горлышко к стакану. Главное — вовремя пальцем горлышко прижать к стаканной стенке, и тогда бутылка дрожать не будет и мимо не прольется. От так… именно соточку, не больше. И заесть… Казалось, можно было бы и погодить с едой, человек был опытен и знал, что вслед за теплом в желудок и балдой в голову — придет алкогольная сытость, когда уже ничего не хочется жевать и глотать из съестного… Но — нельзя, надо питаться, надо переваривать и… — тово… удобрять землю-матушку… Иначе ее тобой удобрят раньше срока. На самом-то деле человек понимал, что ему-то как раз не суждено стать органикой и гумусом, потому что умерших бродяг и бомжей отвозят в крематорий, а из «фабричного» пепла — какое удобрение?

А есть расхотелось очень быстро: сосиску, лилипутскую цыплячью ножку и один хлебец он съел — замутило с отвычки, а оставшиеся хлебные куски он покрошил в воду — тотчас завизжали, заметались вокруг бесцеремонные чайки… Жрите, пользуйтесь моей добротой. Мне хорошо — и вам пусть так же будет, хоть вы и отвратные, хуже гарпий.

Коньяк и солнце ударили в голову, но не по злому а так, добродушно, почти нежно…; задница перестала чувствовать холод гранитных ступенек, прямо в открытые глаза из водной ряби заползла неторопливая дрема… Муха жужжит, откуда взялась?..

— Ты что, козел, борзоты объелся, а? Турист, что ли?

Удар пришелся на правый локоть и рикошетом в ребра, такой сильный, что едва не сбросил человека в ледяное крошево. Человек неуклюже спохватился, принялся было карабкаться вверх по ступенькам, подальше от воды, но в лицо ему ткнулась резиновая дубинка, заставила замереть и чуть отъехала назад, то ли для нового удара, то ли боясь запачкаться в кровавых соплях.

— Я тебя спрашиваю, обсос! Какого хрена тут расселся?

— Понял. Все, уже ухожу, господин начальник…

— Стоять. — Следующим шаркающим пинком полицейский смел в воду газету с остатками снеди и раздвижной стаканчик. — Что за пазухой?

Вот оно, самое страшное…

— Ничего нет. Рубашку вот хотел сполоснуть, а то гниды замучили. Отпусти, начальник, я не хотел… — Иногда упоминание о вшах решает все проблемы, вот и здесь вроде бы помогло…

— Чего ты там не хотел, козлина? Весь город загадили, пидорасня вшивая! Раздавлю, гниду! Пшел… Это еще что?

Третий пинок металлической подковой пришелся по бутылке с коньяком и она разбилась.

Мокрым холодом протаяла бесценная жидкость сквозь ветхую одежонку, начав с ушибленных ребер, по животу и вниз, к ноющему от ужаса паху…

— А, козел! А говоришь — ничего! За вранье — утоплю, падаль…

Есть такая порода людей, которым твоя боль, твое унижение — бальзам, лекарство, на короткое время исцеляющее их души, исковерканные кем-то и когда-то. Обманчиво это лекарство, действует недолго и добывается только из тех, кто оказался слабее и беспомощнее, чем они… Но зато и радость от него горячая и острая: ничем ее не заменишь, ни сексом, ни жратвой… Тот, кто хотя бы однажды распробовал на себе эту подлую сласть в полную меру — тот подсел на нее и протух навеки и пропащая душа его обречена почти без передышек корчиться в личном аду, пока не разрушится вместе с телом.

Человек привычно втянул голову в плечи, прикрыл локтями левую сторону груди, чтобы ботинок не впечатал острые осколки в живот и ребра…

— Не надо, начальник, не бей… — и удары прекратились почему-то.

— Вставай, показывай, что там у тебя было. Живо, живо…

Человек, кряхтя, встал с коленей, осторожно стал выгребать стекло.

— Ну-ка, поверни сюда, этикеткой… Ого. Давай, дед, суй его, осколок этот, в карман и двигай со мной, в отделение. Потеряешь или выбросишь — затопчу, в блин раскатаю.

— Отпусти, начальник, пожалуйста…

— Может и отпущу, когда расскажешь, где научился на такие коньяки зарабатывать.

— Да это просто пузырь я нашел с винтом, закручивать удобно, а там на самом деле халка, я туда собрал.

— Угу, ага. Котам на помойке будешь яйца вертеть, а то я хороший запах от параши отличить не умею. Иди, говорю…

Делать нечего, пришлось идти.

В обезъяннике уже сидело двое бомжей, таких же потрепанных и старых. Они принюхались и завели было разговор, но человек был, мягко говоря, не в настроении и предпочел отмолчаться. Стекляшку с куском этикетки он побоялся выбрасывать, хотя умом понимал — надо бы. Но страх перед дубинкой и властью оказался сильнее.