Суровые дни - [36]

— Заходите. Я супруга Никтопалиона Аркадьевича!

— А… он… сам… где?

— Дома. Но нездоров.

Никтопалион Аркадьевич лежал на диване с холодным компрессом на сердце. Ломберный столик не раскрыт, карты и карандаши не приготовлены. Никтопалиону Аркадьевичу явно не до преферанса.

Увидя Елистратова, он хотел приподняться, но, жалобно ахнув и прижав к груди мокрое полотенце, бессильно опустился обратно. Побелевшие губы и пухлые руки одинаково мелко дрожали. Он достал из-под подушки свернутую трубочкой бумажку.

— От благочинного, из тюрьмы, — заикаясь, прошептал доктор.

Елистратов схватил записку. Духовный пастырь предупреждал сообщников, что задержанный Дикопольский умер от разрыва сердца, не сказав ни одного слова, но письмо Дядюшки в лапах ЧК.

«Подобно Иову во чреве кита, томлюсь в темнице, — писал он. — Но дух мой тверд, ако кремень, и любые муки приму не дрогнув, как принимал их сын господний».

Елистратов верил: фанатик-благочинный ничего не скажет. Но осторожность необходима еще большая.

Елистратов убрал с подоконника лампу. Собираться здесь нельзя. Надо поскорее уходить.

Любашов по-бабьи всхлипывал:

— Если заберут меня — я погиб!.. Благочинному хорошо храбриться… Его не тронут… Побоятся гнева верующих… А меня… Обязательно расстреляют… Боюсь!

Елистратову было одинаково безразлично, поставят Любашова к стенке или он, как Дикопольский, умрет от страха. Но то, что Любашов на первом же допросе всех выдаст, — было бесспорно. Что же сделать, чтобы Любашова не арестовали? Взять с собой? С собой?! Нет! Брать Любашова глупо. Лишняя обуза.

Елистратов посмотрел на Любашова. Повернувшись на бок, со страдальческой гримасой, тот сосредоточенно отсчитывал капли лекарства, тяжело падавшие в рюмку. Да, иного выхода нет. Елистратов, не спуская глаз с морщинистого багрового затылка Любашова, вынул из заднего кармана вороненый браунинг…

Едва он отошел от калитки, вдали, из-за угла, показались вооруженные люди. Они быстро шли навстречу. Чекисты! Елистратов хотел повернуть обратно, но усилием воли заставил себя, не ускоряя шаг, продолжать идти им навстречу. Заворачивая в переулок, он оглянулся. Отряд остановился возле докторского особнячка.

На другой день по городу поползла страшная новость — чекисты зверски убили известного доктора Любашова, застрелив его больного в постели!

Сформированному добровольческому рабочему полку не пришлось грузиться в вагоны и совершать длительные переходы, чтобы попасть на фронт. Фронтом стала окраина заводского поселка.

Услышав о наборе в полк, Ляхин первым поспешил в ревком. Сняв очки и молодцевато подтянувшись, чтобы стать выше ростом, он прошел в комнату, где производилась запись.

Но уловка не удалась. В поселке хорошо знали Алексеича. Как он ни настаивал, как ни кипятился, ему отказали. Ляхин даже прихворнул от огорчения и собрался написать в Москву Якову Михайловичу Свердлову (поди, не забыл, помнит Пташку Певчую) про незаслуженную обиду.

Но, прикинув, что белые дойдут до поселка быстрее, чем жалоба до председателя ВЦИК, решил обратиться к Прохору. Командир полка может своей волей зачислить Алексеича в число бойцов.

Вернулся Ляхин от Прохора, примирившись с тем, что придется дышать одним воздухом с колчаковской контрой. «Для тебя и здесь делов хватит!» — сказал Прохор.

Прохору невольно припомнились далекие дни пятого года. Глубокая и крутая расселина, отделявшая поселок от города, помогла дружинникам обороняться от наступавшего врага. Теперь, наоборот, враг рвется к городу, и драться с ним придется, построив на улицах баррикады и превратив каждый дом в крепость. Это значит — подвергнуть поселок разрушению и погубить стариков, женщин и детей.

Трудно Прохору, родившемуся и выросшему здесь, решиться на это. Надо посоветоваться с военным начальством, с которым до сих пор разговаривал только по телефону.

Пылаев пошел в штаб обороны.

Увидав Лохвицкого, Прохор сразу узнал его и обрадовался, что оборону поселка доверили такому толковому командиру. И Лохвицкий, едва Прохор снял суконную шапку пирожком, вспомнил бурный спор управляющего заводом с инженером.

Выслушав Прохора, Лохвицкий прошелся по комнате, в углу которой, одна на другую, громоздились школьные парты. Он остановился подле черной классной доски и долго смотрел на сохранившуюся меловую запись алгебраической формулы.

— Конечно, жестоко и нелепо разрушать то, что создано руками человека. Быть учителем лучше, чем быть военным. Но я, увы, солдат. Для меня главное — задержать противника. Если ради этого потребуется уничтожить поселок, я не буду колебаться!

Схватив тряпку, Лохвицкий решительным движением стер числа и знаки. Прохор шумно вздохнул.

— Но ваша борьба с казаками в пятом году весьма поучительна. Ну-ка, покажите расселину, о которой, вы рассказывали.

Лохвицкий внимательно следил, как осторожно двигался по карте пылаевский палец. Но вот палец замер.

— Здесь? — спросил Лохвицкий.

— Да!

— Уверены?

— Она! — решительно сказал Прохор.

Лохвицкий в полной мере оценил стратегическое преимущество природного оборонительного рубежа. Он и раньше понимал — принимать бой в поселке невыгодно. Теперь, благодаря командиру рабочего полка, найден эффективный вариант.