Суровые будни (дилогия) - [197]

— Ты долго будешь ковыряться? — вдруг выплескивает ветер раздраженно в ухо. — И кой черт связал меня с таким олухом? Тьфу! Живей, говорят тебе!

Пырля вздрагивает, оглядывается. Мокрые, скрюченные пальцы двигаются с горячечной торопливостью. Наконец бочка наполнена доверху. Он прихлопывает крышкой, думает секунду и набирает по-хозяйски еще два ведра себе домой, на расход. Ополовиненный бурт набивают снегом и соломой, прихваченной с собой.

Филипп торопит:

— Быстрее уматывай! Без тебя подчищу. Да, смотри, получше! К дому подъезжай с опаской. За соседями гляди в оба! Встретятся, покружи в стороне, а то еще, чего доброго, воды станут клянчить... Делай, как учу.

Слушая одним ухом, Пырля прижимается плечом к бочке, дергает вожжами. Сани, скрипя на сугробах, тяжело выползают из ворот и пропадают в месиве снега и темноты.

ГЛАВА 20

Неповиновение телеграфному вызову Трындова не повлекло за собой никаких последствий. Шли дни. Оленина в обком не вызывали.

А ему самому до зарезу нужно было к секретарю. Пришлось проситься на прием. Назначили явиться утром. Надел новый костюм, повязал галстук. Шел в том сосредоточенном настроении, с которым и раньше, бывало, переступал пороги важных жизненных событий. Беспокоился. Как найти такие убедительные слова, чтоб секретарь обкома согласился с его, Оленина, мыслями и доводами. Мыслей у него, как ему казалось, — туча. Но чего стоит каждая из них в отдельности, если не связать их в стройную систему? Не выразить так, чтоб их понял другой?

Впрочем, понять легче, труднее поверить. Ведь системы получаются стройными тогда, когда они возведены на прочном фундаменте материальных расчетов, а не на зыбком песке добрых желаний... Конечно, нельзя сказать, что у Оленина вовсе ничего не было сделано: делали, старались, всем правлением корпели, но все их предположения сводились главным образом к одному — энтузиазму людей. С этими выкладками Оленин толкался в разные учреждения, но какую ценность, скажем, для любого начальника из облисполкома представляет какой-то сердечный жар или духовный подъем? Духовный подъем к делу не подошьешь... Ни просьбы, ни настойчивые требования не привели к успеху. Хуже того, в глазах ответственных лиц Оленину стала чудиться настороженность и недоверие. На самом деле: почему таким сложным и важным делом занимается председатель колхоза? А где райком? Где райисполком и другие организации? Почему они в стороне? Оленин объяснял, но ответы его, как он понимал, никого не удовлетворяли. Чудес на свете не бывает... Средненькой артели, каковой являлась, по мнению всех, «Пламя», ни в жизнь не поднять такую массу птицы.

«Средненькая... — качал головой Оленин. — Хорошо еще, что средненькой считают! После той худой славы, что укрепилась за Крутой Вязовкой прошлые годы, это уже сдвиг».

По-своему они, конечно, правы. Чем мог он гарантировать успех задуманного внепланового предприятия? Еще долго придется тащить за собой телегу, полную старыми чужими грехами... Легче было бы сеять по чистому, чем по засоренному бурьяном неверия...

...Секретарь обкома, лобастый, тучный, нервно подвижный, слушал Оленина внимательно, но досада в его прозрачных, коричневого цвета, глазах так и не улетучилась до конца. Она-то больше всего и смущала Оленина. Чудилось, секретарь смотрит на него, как на одного из тех прожектеров, которые с серьезным видом предлагают каждому свои дурацкие проекты. Это мимолетное ощущение и вызывало скованность. Но сознание того, что он не частный ходатай, а представитель большого коллектива, заставляло его излагать дело тщательно и подробно.

— Ну, а райком, райком что? — перебил секретарь нетерпеливо.

Оленин не стал распространяться о своих взаимоотношениях с Трындовым — это походило бы на сплетню. Другое дело, если бы здесь сам Трындов присутствовал! А раз нет, значит, суда нет...

Склонив на плечо тяжелую голову, секретарь задумался. Потом вытащил из ящика стола толстый блокнот, посмотрел и опять стал думать. Оленин сидел как на углях. Убедил он секретаря или нет? О чем он так долго думает: о том, как помочь или как отказать поаккуратнее, подипломатичнее?

А тот молчал. То есть, сам с собой он, быть может, и разговаривал, прикидывал, взвешивал мысленно услышанное сейчас от председателя-тридцатитысячника. Только в какую сторону клонится стрелка весов, угадать трудно: лицо секретаря казалось непроницаемым и бесстрастным, глаза же были прикрыты тяжелыми, с коричневыми ободками, веками.

Таким образом прошло минут пять. По крайней мере так показалось Оленину, хотя на самом деле, если бы он следил за часами, секундная стрелка едва успела даже сделать полный оборот.

Но вот секретарь поднял глаза, посмотрел на него испытующим, требовательным взглядом. Не зная почему, Оленин подумал, что сейчас, именно в этот самый момент, он принимает решение. Оленин затаил дыхание. Вот секретарь махнул рукой, точно отгоняя что-то, сказал:

— Зайдите в облисполком к товарищу Сашину, я с ним поговорю.

— Значит, выручите?

Оленин облегченно откинулся на спинку стула.

— А летом я приеду к вам, посмотрю, что из ваших уток получится. Вот записываю на... август...