Суровые будни (дилогия) - [195]

Дни плетутся едва-едва, хоть бери их да подталкивай. Что воскресенье, что понедельник — все одного серого, сонного цвета... «Боже мой! И так целый месяц!» — ужасалась она, глядя почти враждебно на шумную суету своих любимцев леггорнов. Потом успокаивалась немного и твердила себе, что все это глупости, что все это пройдет. Само собой пройдет.

Но это не проходило. Особенно трудно бывало вечерами. Словно тяжелые глыбы, наваливалась тоска, давила, и, казалось, нет той силы, которая освободила бы из-под этих глыб.

Как-то однажды зашла посумерничать Лиза. В разговоре упомянула Оленина. Марина вздрогнула, будто ее из ушата окатили, и так покраснела, что даже в глазах зарезало. Хорошо, в потемках не заметно. «Безумная! Как есть безумная!» — сердилась она на себя. А что толку?

Ушла Лиза, и еще тоскливее стало. Выключила лампу, авось удастся забыться во сне. Да не тут-то! Сыплет в заиндевелое оконце лунный свет, синей пылью плывет по избушке, и чудится Марине, вроде она сама плывет по волжским волнам, спешит, задыхается от волнения, от скорости, от счастья. Сладко ей от мечты хорошей... Хорошо и сладко...

Лежит Марина, положила руку на крепкую грудь, а кровь в сердце стучит так, что, кажется, на улице слышно. На губах туманная улыбка, в уголках глаз — синие слезинки. Сколько так времени прошло — на часы не глядела. Вскочила враз, метнулась к окну, застонала. Обратно к постели брела, как пьяная. «Ох, отрава ты моя!.. Что же ты со мной делаешь? Уж я, словно девчонка глупая, измечталась вконец! Все жду и жду чего-то. Уж ни на одного человека не взгляну, чтоб не сравнить его с тобой, будто лучше тебя на свете нет! Ведь ты ж обычный! А я ничего не могу с собой поделать. Уж я ли не терпеливая, а как истомилась, измаялась! Подошел бы, кажется, положил руку на мое сердце, сжал крепко — и я бы тотчас уснула».

И вдруг Марина решила: «Поеду к нему. Скажу ему: так и так... Скажу, что больше не могу...»

Решила и уже больше спать не легла. Затопила плиту, принесла из сенцев корыто и принялась яростно настирывать все, что ни попадет под руки. Стирала до самого утра. А утром...

Утро стерло романтические мечтания ночи. Утром душа словно раздвоилась: любовь настойчиво требовала своего, гордость женская яростно сопротивлялась.

«Ехать? Мозолить глаза, чтоб обратил внимание? А если строго отчитает? Если скажет: иди работай без глупостей? Если спросит: откуда взялась в Крутой Вязовке такая Татьяна Ларина? Нет! Не дай бог такое! Пусть лучше остается все так, как было. Пусть лучше ничего не будет!» И Марина беззвучно заплакала.

В контору явилась раньше всех, предупредила Трофимова, чтоб на нее не рассчитывали: обстановка изменилась. Ехать никуда нельзя. Письмо можно передать с Филиппом, сыном Никшутама, — он собрался на городской рынок продавать картошку.

Трофимов поморщился, подумал и послал свою дочку, ошалевшую от счастья Катю.

ГЛАВА 19

У Пырли вдруг завелись деньжонки. Раньше всех приметил это Битюг, потому что приятель его стал часто пьяненьким околачиваться в одиночестве возле сельпо. Битюгу, конечно, наплевать на то, что Пырля его не замечает, хотя поступать так, как он, могут лишь самые последние свиньи. Когда заливал глотку за его, Битюга, счет, тогда небось нос не воротил! А когда в каталажке вместе сидели по подозрению в поджоге? уж так хвостом вертел, уж таким другом прикидывался, что и днем с фонарем не сыщешь! А тут, пьянчужка, мазурик, такой-сякой, строит из себя черт знает что!

По правде говоря, заносчивость бывшего дружка раззадорила донельзя Битюга после одного случая. Как-то рано утром послали его притащить трактором со склада на ферму кормовой свеклы. В гараже стояла лютая стужа, а эти жмоты-шоферня попрятали все ведра. Одно дырявое оставили. Не ведро, а решето форменное! Сколько провозишься, пока наносишь таким ведром воды из колодца в радиатор! На счастье, Пырля везет спозаранок большую бочку. Битюг обрадовался, кричит:

— Эгей, Кирюха! Заверни во двор, плесни черпачка четыре!

А тот вдруг, ни слова не говоря, как перетянет кобылу по хребтине вожжами — и понес что духу мимо. Кобыла скачет, а он еще понукает, машет вожжой и оглядывается испуганно, будто боится, что Битюг отберет у него воду силком. Так и не дал, подлая душа! Ух и разгневался, ух и ругался же тогда Битюг!

А вечером Пырля, опять пьяный, хвастливо мычал:

— Спроси, ну, спроси, что я за человек? Знаешь, какой я человек? А? Не знаешь... Я такой человек! Я святой... Во!

— Знаю, знаю, что ты за «святой»!.. Не знаю только, в каком раю подкидывают тебе дуром на водку... — подъедал Битюг, навязываясь на скандал.

Но Пырля, пьяный-пьяный, а сообразил, что заболтался, и мигом прикусил язык. Такая скрытность показалась Битюгу еще более подозрительной. Собственных денег у Пырли, знают все, шаром покати. Кого же он доит?

Зло взяло Битюга. Прошлый год больше всех вымолотил трудодней кто? Он, Битюг! Самый квалифицированный тракторист и комбайнер в колхозе. Работает за троих! А может он позволить себе ежедневные выпивки? Это сколько денег надо!

Битюг не раз слышал да и сам примечал: кто крадет, тот транжирит ворованное бездумно и без расчета. На кого и на что попало. И не потому, что так хочется или так надо, нет: все идет как-то помимо его желания. Видимо, крохи совести, что еще остались в нем, как бы требуют подачки.