Суровые будни (дилогия) - [194]

— Погода — хрусталь… Видимость, поди, на сотню километров.

Радий догадывается, останавливает машину и, ворча что-то свое, поднимает капот мотора.

Оленин выскакивает из кабины, идет в сторону от дороги, где стоит старый крест с отломанной перекладиной. Скрип шагов рассеивается по плоской белой равнине, испещренной заячьими следами. Шуршит поземка, и в глазах рябит от ослепительного блеска. Повернулся спиной к солнцу, бьющему наискосок, долго глядел на выстывшую, пересеченную зимниками даль, полную мудрого покоя, думал. Вот если бы вести дневник все эти годы, прожитые в Крутой Вязовке, нашелся ли хоть бы один спокойный день? Вряд ли... Были дни труда и радостей, печалей, но спокойных — нет. Оттого, быть может, так и прельщает его, так влечет к себе эта серебристая, снежная безмятежность?

Приехал в райком. В кабинете Трындова собрание, полно народа. Приткнулся сзади, прислушался — принимают повышенные обязательства по району. Окинул взглядом сидящих. Что такое?

Присутствуют весь состав райкома, служащие райисполкома, сельсовета, какие-то еще люди из райпотребсоюза, что ли... А где же те, кому предстоит выполнять эти повышенные обязательства?

Ладно, он, Оленин, попал случайно, заехав совсем по другому делу, а ведь большинства председателей колхозов нет! Вон их сколько: раз, два — и обчелся... Разве можно так обязательства принимать? Если это не очковтирательство, то что же тогда? Формализм? Хрен редьки не слаще. «Выступлю!» — решил он. Но было поздно: собрание кончилось. Все те, кто получает зарплату в райцентре, не думая, проголосовали «за» и разошлись по домам. А что им стоит? Не им же предстоит выполнять эти повышенные обязательства. Их дело передать материал в районную многотиражку, чтоб все колхозники знали о своих повышенных обязательствах, да завтра отчет о собрании отослать в обком. Остальное не их забота.

Трындов отворил настежь окно, чтоб проветрилось. Струя морозного воздуха шевельнула бумаги. Окинул Оленина быстрым, изучающим взглядом, заговорил, будто оправдываясь:

— Срочное мероприятие по заданию обкома... Не успели даже оповестить всех председателей колхозов и секретарей парторганизаций. Проведем с остальными на местах. А вы садитесь, поговорим. Намечен ряд важных мероприятий по району. Вязовская скрипка, так сказать, не должна быть последней...

За спиной Оленина появилась неслышно секретарша, зашелестела бумагами, привлекая внимание Трындова.

— Что? — повернулся он к ней.

— Антон Кириакович, вам уже дважды звонили из совхоза. Машина ждет вас.

— Да-да! Помню. Сейчас.

И к Оленину:

— Извини, пожалуйста, спешу. До свидания. Через пару дней буду у вас, потолкуем обо всем подробно.

— У меня ведь дело к вам...

Одевшийся Трындов обернулся.

— Что, очень срочное? Может, по телефону решим?

— Я насчет учебы, сессия скоро...

— А-а!.. Это давай к секретарю по агитации и пропаганде. Вопросами учебы ведает он. Ну, я пошел.

Оленин отправился ко второму секретарю, рассказал о своей заботе. Тот посоветовал собрать правление и партбюро. Дать всем подробные указания, назначить заместителя толкового и ехать сдавать экзамены. Но предупредить своих, чтоб держали в курсе всех событий.

Оленин сделал, как советовал второй секретарь, и уехал. А дней через пять его приглашает к себе ректор института и показывает телеграмму, присланную на его имя. В телеграмме категорическое требование: «Немедленно откомандировать заочника Оленина в связи с тем, что зимовка скота проходит неудовлетворительно».

— Трындов... — сказал Оленин прочитав.

— Что, действительно так плохи дела? — посочувствовал ректор.

— Трындов... — повторил Оленин, махнув безнадежно рукой.

— Что значит — Трындов? — шевельнул ректор густыми бровями.

— Первый секретарь райкома. Сюда меня отпускал второй, — пояснил Оленин.

— Трындов… Трындов... Фамилия знакомая... Был Кириак Трындов, самарский революционер, рабочий трубного завода, подпольщик... Так... Был еще...

— Так это, значит, и есть его сын, Антон. Занимает кресло секретаря райкома, — пояснил Оленин и рассказал о том, как обстоят дела в колхозе.

— В таком случае оставайтесь, — заключил ректор. — Составим документ по закону, никакой Трындов вам не страшен.

— Меня могут вызвать в обком!

— А вы сами сходите. Затребуйте у своего заместителя необходимые сводки и справки, идите во всеоружии. А сессию бросать глупо.

Оленин позвонил по телефону Трофимову, который замещал его по хозяйственным делам, и Чеснокову. Объяснил, в чем дело. Те были крайне удивлены. В колхозе все в порядке. Пообещали тут же выслать подтверждающие документы. Кстати, есть оказия: Глазкова Марина едет в город по своим делам и передаст письмо из рук в руки.

Марина действительно собралась в город, хотя дел у нее не было никаких: ни личных, ни общественных, ни больших, ни малых. Просто она затосковала. Правленцам невдомек, как сильно затосковала она с того самого дня, как уехал Оленин. Это была настоящая мука, изощренная, дьявольская. Только отвлечется, только забудется за дневными заботами, как вдруг — раз! и какая-то сладостная боль схватит за сердце, и тут же в памяти всплывает его голос, слышатся быстрые, твердые шаги. И тут же интерес к работе пропадает, люди кажутся такими скучными, глаза бы ни на кого не смотрели. А кому объяснишь? Кому откроешься?