Суриков - [36]

Однако необходимо считаться с тем, что у читателя, невольно подпадающего под обаяние богатой столь редкими достоинствами книги, может вместе с тем сложиться впечатление о почти полной бесспорности содержащейся в ней трактовки образа художника и его творчества, о незыблемости теоретических позиций, с которых она написана.

Это вряд ли так.

И тем не менее не приходится оспаривать того, что труд Волошина не только в литературном, но и чисто в исследовательском отношении — шедевр искусствоведческого жанра, дающий много ценного и верного в изучении Сурикова. В то же время было бы ошибочным утверждать, что историческое значение личности и художественной деятельности Сурикова в книге Волошина осмыслено до конца. В нашей искусствоведческой науке осознание полноты исторического значения Сурикова пришло позднее, и заслуга здесь целиком принадлежит советским исследователям. За период, прошедший со времени написания Волошиным монографии, сведения о Сурикове, как и история искусства его эпохи, обогатились многими фактами и новыми концепциями.

В годы, когда Волошин работал над монографией, еще не было надлежащиx условий для полного и всестороннего научного осмысления художественной деятельности Сурикова. При всем том, что современники понимали, о Суриков — крупнейший представитель русского искусства, они еще очень мало знали о нем, еще недостаточно представляли себе как объем, так и знание его художественного наследия.

Разумеется, неполнота результатов изучения и осмысления Сурикова лишь известной мере может считаться следствием отмеченных выше естественных трудностей, с которыми пришлось иметь дело первому биографу и исследователю наследия великого живописца. И останавливаться только на них — о значит умолчать о более важном, а именно, о непреодоленности мировоззренческих и методологических позиций, столь характерных для русского искусствоведения и художественной критики последних двух дореволюционных десятилетий, позиций, которые разделял и автор первой монографии о Сурикове.

Необходимо учитывать, что труд Волошина всецело принадлежит своему времени, ибо речь здесь идет об идейной противоречивости художественных взглядов автора монографии и об их связях с эпохой.

Хотя в тот период, когда Волошин работал над своей книгой, сам он уже в считал себя символистом, но как искусствовед и художественный критик i сложился в годы, когда в западноевропейской и русской литературе и искусстве одним из наиболее значительных явлений был символизм. В его труде мы естественно улавливаем идеалистические концепции искусства, а также ницшеанские идеи, осмысленные в духе символистских теорий.

Так в личности великого художника Волошин увидел отражение глубокого чисто русского состояния духа, в котором славянофильство соединено, с одной стороны, с восхищением своим варварством, с другой — с преклонением перед «чисто русской» государственностью.

В то же время в книге Волошина обнаруживается тенденция к осмыслению образа Сурикова, как бы стоящим «по ту сторону добра и зла». Она сказалась, частности, в интерпретации воспоминаний Сурикова — очевидца жестокостей сибирских нравов: публичных казней и телесных наказаний. Суриковские высказывания подобраны автором монографии (если не считать одного-двух случаев) под углом зрения «незаинтересованности» художественного творчества, «равнодушного к добру и злу». Это позволило Волошину сделать вывод: «…надрывом собственной жизни, он (Суриков. — Г.А.) сохранял драгоценное, художественное хладнокровие при передаче самого тайного и мучительного» с. 65).

Здесь, конечно, не обошлось без преемственности, восходящей к мирискуснической критике, о чем свидетельствует развитая Волошиным параллель между Суриковым, обладающим «огромным мистическим дарованием»[13], и близким ему по духу мистиком и реалистом Достоевским.

Конечно, собственный духовный опыт Волошина, пережившего «блуждания духа» (обостренные увлечением буддизмом, масонством, теософией, антросософским учением Рудольфа Штейнера), был спроецирован на его понимание образа Сурикова — человека и художника.

Нетрудно заметить, что при воссоздании картины творческой эволюции Сурикова Волошин исходил из идейных позиций, соответствующих некоторым сторонам современной ему идеалистической концепции искусства, в которой получили яркое выражение индивидуализм, эстетизм, иррационализм. Думается, здесь сказалось влияние ницшеанской теории «критики разума» — решающего значения подсознательного, интуитивного, открывающего доступ к непознаваемому. По мнению Волошина, утратой этих драгоценных для художника качеств объясняется медленное склонение творчества Сурикова. Волошин настаивает на том, что мастер не смог удержаться на своем первоначальном плодотворном пути, когда «темы возникали иррационально и неожиданно», когда они подсказывались «тайными и темными голосами подсознательного» (с. 83). Именно поэтому «Боярыня Морозова» осталась высшей точкой его эволюции.

Упадок искусства Сурикова во второй половине его творческой жизни был, как показал он, вызван вытеснением интуитивного, подсознательного разумом, ограничивающим стихийные инстинкты. «В нем угасал провидец, — пишет Волошин, — и оставался только художник […] как живописец он еще продолжал расти и крепнуть, но художественная ценность его картин идет на убыль» (с. 81). Именно в этой оценке проявился скептицизм и недоверие к рассудку одного из самых образованных и начитанных историков русского искусства, каким, несомненно, был М. Волошин.