Сумерки в полдень - [9]

Причитания и вопли Агриппины легко проникали через две двери, в открытое окошко доносились всхлипывания баб и сдержанный гул мужских голосов. Антон уже не пытался сосредоточиться на своей работе: история, прошлое, обычно увлекавшие его, сейчас все больше утрачивали смысл. «Судьбы отдельных людей — это всего лишь капли в великом потоке истории, — любил повторять профессор Дубравин. — Внимание историка заслуживает только этот могучий поток, его течение и повороты. Судьбой отдельных «капель» пусть интересуются психологи». Профессор не жаловал даже так называемых «великих людей»; он утверждал, что великими они становились лишь потому, что поток, меняя свое направление, подхватывал и нес их на гребне своих волн, как река, прорвавшая запруду, несет бревна и доски. Дубравин особо предостерегал молодых историков против пагубного влияния «злобы дня». «Настоящее, как бы оно ни было значительным, — говорил он, — не должно влиять на исторические оценки и взгляды. Историк выше своих чувств, симпатий и антипатий».

Антон, вероятно, был плохим историком: несчастье Гурьевых потрясло его, и работа вдруг утратила для него свой обычный интерес. Он слышал, как вечером напившийся Федотыч, обняв столбик, подпиравший навес крыльца, и прижавшись к нему лицом, скорбно всхлипывал и звал:

— Сеня! Сенюха! Сенюшка!.. Как же-ты так, сынок мой?

Антон вышел из дома через черное крыльцо, обогнул двор и полем добрался до тихого вечернего леса, едва успев на последний поезд, уходивший из Широкого в Москву.

Глава третья

Хотя перед самой встречей с Щавелевым профессор советовал Антону решительно отказываться от работы за границей, а Игорь Ватуев напомнил, что многие посланные за границу не оправдали доверия, оскандалились и были с позором отозваны домой, все же отказ Антона прозвучал невнятно и робко. Откинув ладонью свои густые, с сильной проседью волосы, нависавшие над широким морщинистым лбом, Щавелев посмотрел на виновато-смущенного молодого человека с веселым интересом. Надев очки в роговой мутно-желтой оправе, он подвинул к себе тонкую папочку с документами Антона. Быстро и с явным удовлетворением пробежал его жизнеописание — оно заняло треть линованного листа, — затем внимательно, не пропуская ни одной графы, просмотрел четырехстраничную анкету, заполнение которой доставило Антону немало хлопот. Многие вопросы в ней показались ему странными, лишними и даже смешными: «Служил ли в царской армии? В каком чине?», «Был ли в плену у белых? Где? Когда?», «Состоял ли в других партиях? В какой? Когда вышел из нее?», «Принимал ли участие в оппозиции? В какой? Когда?» Царская армия перестала существовать, когда Антону едва исполнилось шесть лет, гражданская война кончилась, когда он ходил в первые классы сельской школы, о других партиях знал лишь из учебника истории, а оппозиции были разгромлены, когда он только переступал порог комсомола. Тем не менее строгие составители анкеты требовали ясного ответа на все вопросы, сурово предупреждая: «Пропуски и прочерки не допускаются». И Антон, то посмеиваясь, то чертыхаясь, писал против каждого вопроса на просторных, пустых полях крупное «НЕТ». Анкета пестрела жирными «НЕТ», и это, кажется, радовало Щавелева не меньше, чем краткость жизнеописания. Графа «Знание иностранных языков» привела его в восхищение. Он взглянул на Антона поверх очков.

— Молодец! Немецкий и английский! Право, молодец!

Лишь прочитав анкету до конца и прижав ее к столу большой, с толстыми пальцами рукой, он снял очки и выпрямился.

— Значит, не желаете ехать за границу? — спросил он, точно отказ Антона только сейчас дошел до его сознания. — А почему?

— Я же говорил, — торопливо ответил Антон, — хочу написать книгу, получить ученую степень и преподавать историю.

— Да, да, вы говорили. — Щавелев кивнул. — И любите историю, и не хотите менять ее ни на что другое.

— Да! — подхватил Антон. — И к тому же, какой из меня дипломат?

Щавелев откинулся на спинку стула и засунул ладонь за широкий ремень, туго перетягивающий его живот.

— Но почему вы думаете, что из вас не выйдет дипломата?

— Да это же яснее ясного. Дипломатия всегда была и остается уделом аристократов, а я крестьянин.

— Ну, аристократии у нас давно нет, это вы знаете, — быстро отозвался Щавелев. — Что ж, по-вашему, коли нет аристократии, значит, не должно быть и дипломатии? А? Кроме того, какой же вы крестьянин? Вы — научный работник, книгу вот пишете…

— Мой приятель Ватуев говорит, что заграничная работа не для меня. А он-то знает эту работу, потому что уже три года служит в Наркоминделе помощником Льва Ионыча Курнацкого.

— Помощником Курнацкого? — переспросил Щавелев, пристально взглянув на Антона, и заметил с иронической усмешкой: — Помощники Курнацкого нередко берутся судить о делах, в которых они мало что смыслят. — Он вздохнул и закончил: — А вот Пятов — вы тоже с ним в университете учились и занимались с немецкими рабочими — другого мнения. Он считает, что вы будете хорошим работником. И в райкоме говорят, что вы как политбеседчик и агитатор сумели найти общий язык с иностранцами и пользовались у них авторитетом. По словам Пятова, у вас с немецкими товарищами возникла настоящая дружба.