Сумерки памяти - [40]

А Ирина, вспугнутая неожиданным звуком, вздрогнула и замолчала, в смятении разглядывая своего слушателя, который, в свою очередь, был уже почти на краю могилы. Все его мысли были только о ней — пернатой музе ночного ветра. Он стоял и не мог сдвинуться с места, настолько сильно было колдовство, таящееся в древней песни печали, продолжения которой в эту ночь, а впрочем, и ни в какую другую, Севе не суждено было услышать.

Ирина не стала допевать, а хохотнув немного, взмахнула широкими крыльями, и соскочив с сырого парапета, улетела прочь, довольная своей ролью темной птицы Сирин, и готовая при случае повторить эту почетную гастроль. Но для самой себя ей захотелось спеть песнь счастья.

А шатающийся от пережитого и не успевший умереть Сева пришел под утро домой. Он никогда больше не страдал от несчастной любви, а на радость себе и родителям стал спустя несколько лет известным музыкантом и, женившись на черноглазой южанке, чувствовал себя посвященным в некую тайну бытия, о чем, впрочем, никогда никому не рассказывал.

Прошел еще один час. Ночная промозглость и усилившийся ветер заставили измотанную долгими полетами Ирину искать какой-нибудь приют, в котором она смогла бы расслабиться, поесть и отдохнуть. О возвращении домой, где, впрочем, ее все равно ждало закрытое окно, она никоим образом не помышляла — с этим было покончено навсегда. Но найти место, где ее не только не испугались бы, но и приняли, проявляя необходимую ей долю радушия и гостеприимства, в это ночное время было достаточно сложно, а скорее всего, просто невозможно.

От безвыходной ситуации, в которую она попала, Ирина еще больше устала, и у нее становилось все меньше и меньше сил размахивать своими, мало тренированными, крыльями. Еле живая, замерзшая и голодная медленно пролетала она мимо здания Университета. Вдруг, блуждая по окнам любопытно-утомленным взором, она заметила на одном из покатых оцинкованных подоконников маленькую ржавую крышку от консервной банки, щедро наполненную птичьим кормом. Не пытаясь понять, является ли запылившееся просо подходящим ужином для недавно появившейся на свет птицы Сирин, Ирина буквально упала на спасительную жесть десятого этажа.

Полакомиться такой манившей и привлекательной крупой ей, однако, не удалось, поскольку отсутствие клюва, по-видимому, определяло характер требующейся Ирине еды. Но, примостившись у чужого окна, из открытой форточки которого доносились запахи старой мебели, книг и жареного хлеба, она почувствовала себя вполне счастливой, и уже никакой ветер и начинавший накрапывать дождь не могли испортить ее хорошее настроение. Ирина нахохлилась и, вдыхая в себя ароматы чужой неизвестной жизни, предалась мечтам, напевая себе под нос какой-то заунывно-протяжный мотив.

По другую сторону окна, на подоконнике которого блаженно грезила Ирина, находилась квартира орнитолога Ильи Николаевича Кучкина — бородатого и улыбчивого доктора наук, проживающего наедине с многочисленными птичьими чучелами и многотомными исследованиями по идентификации редких видов птиц.

Илья Николаевич двадцать из своих неполных тридцати девяти лет посвятил изучению пернатых. Его работа была для него одновременно и страстью, и любовью, и увлечением. Он мог поехать, собравшись меньше чем в пять минут, на самый заброшенный и позабытый людьми остров, чтобы там, полностью отделившись от мира, предаться изучению какого-нибудь нового птичьего подвида, и этот кропотливый труд становился для Ильи Николаевича своеобразной молитвой или даже жертвоприношением своему персональному, внутренне сокрытому от посторонних глаз богу орнитологии.

Кучкин ни разу не был женат, что объяснялось вовсе не излишней увлеченностью работой, как легко могло показаться на первый взгляд, а стойкими жизненными принципами Ильи Николаевича, первым пунктом в которых значилось утверждение, что жениться надо только по любви. Это-то и было основой сложного конфликта между возможностями и желаниями, поскольку больше всего на свете Илья Николаевич любил птиц, и как бы хорошо та или иная женщина в них ни разбиралась, каким бы хорошим человеком она ни была, она все равно не могла произвести на Кучкина такого сильного впечатления, какое производила, скажем, иволга в период брачных игр. Илья Николаевич пытался несколько раз заводить серьезные романы, один из которых чуть было ни привел его к гражданскому браку, но все они были заведомо обречены на неудачу и приносили Кучкину одни разочарования и беды. Поэтому вот уже много лет он жил один, отправляясь время от времени во всевозможные орнитологические экспедиции, откуда возвращался переполненный радостью и одновременно сожалением об отсутствии родственной души, которая могла бы с ним эту радость разделить.

В эту ветреную ночь Илья Николаевич чувствовал себя особенно одиноким в своей пропыленной профессорской квартире с непомерно высокими потолками и темной, пропитанной знаниями трех поколений, мебелью. Он не мог заснуть и, поддавшись штормящей волне меланхолии, решил перекусить на кухне жаренным на подсолнечном масле черным хлебом.

В форточку кухонного окна проскакивали порывы холодного ветра, неизвестно откуда подувшего после такого подарочно теплого весеннего вечера, и нервозно раскачивали тяжелую, висящую на деревянных кольцах, зеленую занавеску. Илья Николаевич занялся незатейливой кулинарией, одновременно думая о своих жизненных неудачах, как вдруг, спустя несколько минут, его внимание привлекла доносящаяся из приоткрытой форточки необычная птичья трель, поражающая профессиональный слух сложным сочетанием тональных форм.