Сумерки - [99]

Правда, ни король, ни сенат, ни канцлер не обмолвилась о том ни единым словом, но Заремба, как и шляхтичи, понимал это. Нарекания мигом утихли, а около полудня стан снова оживился: король велел строить над крепостным рвом новые шопы и готовиться к приступу.

Ни в этот, ни на другой день в польском стане не слышно было криков. Вечерние огни горели недолго, а с рассветом начиналась работа. Новые шопы были готовы на третий день, а тринадцатого августа начался приступ.

Поняв, что переговоров не будет, Юрша готовился к встрече врага. В больших казанах стояла наготове вода и смола, возле каждой бойницы лежали связки стрел, запасные тетивы и свинцовые пули для пращей, а позади заборол — груды камней и балки. Брана, являвшаяся сама по себе крепостью в крепости, находилась в личном ведении воеводы. Правое крыло оборонял Андрийко, левое— Горностай и Савва. Старый Монтовт тоже захотел принять участие в обороне и получил в свои руки верхний замок и пятьсот ратников запаса под командой Грицька.

Хлопот старый Монтовт доставил немало. Он не мог простить воеводе того, что он обходится без передней рады и окружил себя молодёжью и мужиками.

— Слыханное ли дело?! — возмущался он. — Безопасность замка в руках, пускай смелых и отважных, но до смешного неопытных и молодых людей — девятнадцатилетнего Андрия и двадцатилетнего Горностая, а его обороняют мужики, год тому назад ходившие за сохой и оралом. Что станешь делать, воевода, если крепость не устоит? Вся ответственность падёт на тебя, и во всём Литовско-Русском княжестве не найдётся боярина, который не осудил бы тебя жестоко. Что же будет? Что же будет?

— Что будет, знает бог! — отвечал воевода, выслушивая жалобы старика. — Это моя забота. Коли крепость падёт, меня в живых уже не будет.

— Не в твоей голове дело, речь идёт о крепости…

Тут воевода засмеялся и поцеловал старика в плечо.

— Пусть твоя милость не унывает! Пора рыцарских сражений и доспехов кончилась. Когда-то, когда бойцом считался только всадник на тяжёлом коне, на войну призывали лишь бояр, шляхтичей, панов да комонных ратников, но время то миновало. Теперь каждая твердыня опоясана высокими стенами, заборолами, оснащена пушками, а кинутое пороком каменное ядро в равной мере поражает и закованного в латы рыцаря, и одетого в кожух мужика. Сто лет назад рыцарь налетал на рыцаря, а мужик и даже пеший ратник были ничем. И людей на свете было мало, вдвое меньше, чем теперь. А вот теперь я с двумя сотнями послушных мужиков разгромил целый рыцарский стан. Ты это понимаешь? Будь у меня не две, а двадцать тысяч таких ратников, да ещё сотня опытных военачальников, я бы самого римского цесаря не побоялся…

— Хотел бы я на тебя поглядеть в бою с двумя или тремя тысячами рыцарей в чистом поле! — горячился Монтовт. — Комонники рассеяли бы твои тысячи, как ястребы кур!

— Ты забываешь, досточтимый, что пешие ратники, вооружённые самострелами, луками и пращами, при нападении комонников становятся в круг. И нет такого доспеха, который не разлетелся бы от удара топора на сажённом топорище. Забываешь и то, что мы не в поле, а в крепости, здесь же в первую голову нужен порядок и послушание, чтобы каждое моё движение было ударом тысячи мечей или топоров, и моя воля — волей всей городовой рати.

Старый Монтовт, не зная, что ответить, ворча себе что-то под нос, уходил. Зато городовая рать была в восторге и упоении. Во время вылазки не погиб, к великому удивлению всех, ни один человек. Правда, оказалось немало раненых, а двадцати двум ратникам пришлось даже прекратить надолго несение службы. Весело перекликаясь, ратники готовились встретить врага. Угнетённое настроение, овладевшее душами скитальцев-огнищан после разгрома под Перемышлем и смерти боярина Миколы, уступило чувству удовлетворённой мести. Они готовились к бою, как на свадебный пир, распевали глумливые и срамные песенки про короля, канцлера или Зарембу, поднимали друг друга на смех и спрашивали то и дело своих старшин, не пора ли подниматься на стены. Но ждать пришлось долго.

И вот, наконец, тринадцатого августа в польском стане с утра началось движение, однако лишь к полудню первые подразделения врага двинулись к замку. Впереди челядь с мешками песка, связками хвороста, длинными брёвнами и досками, чтобы засыпать ров и перетащить через него таран. За челядью пешие ратники и рыцари в доспехах. Некоторые даже с пищалями, поскольку виден был дымок зажжённых фитилей. Рыцари были разделены на три отряда. За средним плотной лавой шагал чешский полк в длинных кольчугах с закрывавшими всё тело щитами. Среди них и за ними пестрели разноцветные страусовые перья на шлемах и яркие латы с золотыми гербами рыцарей Запада, которых поляки увлекли на крестовый поход против «татар и схизматиков». Все они зашли под навесы шоп — длинные, крытые шкурами строения, и стали медленно продвигаться вперёд. И вот над браной затрубил рог. Все живущие в замке кинулись на сгеиы. Остались только ратники Монтовта и Г'рнцька.

Выяснилось, однако, что тысяча двести человек полностью обеспечивает оборону. И воевода отправил со стен триста человек как запасную силу. Грицько приказал им стать против обеих башен и кинуться в бой по первому же зову воеводы.