Сумерки - [124]

Встав, Андрийко поблагодарил бога молитвой за выздоровление и побежал к реке, чтобы разыскать чёлн, который перевёз бы его в Чернобыль. Однако в прибрежном лозняке, где обычно пасся скот, теперь шумела жёлтая волна. Кусты образовали низенькие зелёные островки, гнувшиеся под натиском течения. А за ними — что это? Разлилось широкое море! Или в тёмные леса Полесья перенёсся необъятный Дунай! Безграничный, терявшийся в дымке на горизонте, простор покрывала вода. И не та ленивая, сонная вода Припяти, а страшное, бушующее море, безбрежное, свирепое и дикое. Течение стрелой мчало толстые деревья с корнями и ветками, занесённые левобережными притоками в русло Припяти. Они плыли чередой, словно их кто-то нарочно пускал по течению, чтобы приостановить на реке судоходство. И в самом деле, нельзя было даже подумать, чтобы кто-нибудь осмелился доверить свою судьбу утлому чёлну среди этого сатанинского кипения, брызг и водяной пыли, плывущих в хаосе брёвен, раскидистых чёрных ветвей и переплётшейся, точно руки утопленника, упругой лозы. Андрийко опёрся на склонившуюся над самой водой низкую вербу и молча смотрел на величественную картину разбушевавшейся стихии. Он понял, что если вода в Припяти и спадёт, осенние дожди задержат его здесь до декабря, а то и до января, и он сможет отсюда уехать только по льду и снегу, на санях.

— Не раздумывай, не ломай головы, рыцарь, и не спеши, — услышал он вдруг позади себя скрипучий старушечий голос Горпины. — Не торопись и ступай в хату, не то опять ухватят тебя некошные.

— Здравствуйте, бабуся! — с улыбкой приветствовал её Андрийко. — Не бойтесь за меня! Я совсем здоров! И следа не осталось от поганой болезни.

Старуха подошла, опираясь на клюку, костлявыми заскорузлыми пальцами подняла ему веки и внимательно посмотрела в глаза.

— А голова и спина не болят? — спросила она.

— Нисколечко!

Среди бесчисленных морщинок, покрывавших всё лицо старухи, на лбу обрисовалось несколько глубоких борозд, а маленькие выцветшие глаза уставились куда— то вдаль. Вдруг её рука поднялась, и старуха стала кому— то грозить своим костлявым пальцем.

— Худо, очень худо, — прошептала она. — Коли на то пошло, у тебя, рыцарь, никакой лихоманки и не было, это она навела порчу, та, там! — И указала на Офкин терем.

— Как же это? — сурово спросил Андрийко. — Неужто молодая, красивая женщина может навести порчу? Не болтайте, бабуся, вздор! Вы её просто не любите, потому так говорите.

Старуха покачала головой.

— Не люблю, говоришь? Неправда! Я ненавижу её, собственными руками задушила бы, как слепого котёнка, и бросила бы в бездонный омут Чёртова болота… Вот это правда!

— За что же вы её ненавидите? — невольно заинтересовавшись, спросил Андрийко. — Она ведь хороша, как весна, видать, добрая, держит вас в имении, хоть и знает, что вы её не очень того… Добра, как ангел. Встречался я с ней в другом месте, там она была злая-презлая и хитрая, а тут…

— Верно, сынок, — перебила его старуха. — Уста её источают мёд, в руках золото, а в сердце… Гей, был ли ты когда-нибудь в Полесье зимним вечером в канун рождества? На небе висит месяц и осыпает серебром весь мир. Мороз сковал топи и болота в ровненькую скатерть, снежок нежным пушком и кружевами украсил ветви деревьев, прутики лозы и ольшины, стебельки камыша, рогозы и тростника, и всё искрится, точно жемчуг, самоцветы-алмазы. Серебристая пелена покрывает всё, и не слыхать ни шороха, ни звука, ни голоса. Всё дремлет, спит, всё оцепенело, замерло, и только над Чертовым болотом, что никогда не замерзает, стоит туман. Он поднимается высоко-высоко, его гребень купается в лунном свете, точно лик ангела, который идёт усыплять всё, что осмелилось не поддаться очарованию ночи. И ангел кладёт руку на чело путника, обнимает рукой сироту, которого прогнали из родного дома бессердечные люди, и все они засыпают среди белых наваждений смерти, а его ангельская доброта — холод, безразличие, улыбка умершей печальницы. Вот такой холод, сынок, такая ласковая улыбка живёт в сердце Офки.

Говоря это, старуха смотрела вдаль, а её поднятая костлявая рука словно хотела показать Андрию, как ангел смерти идёт по оцепеневшему от стужи Полесью. Молча слушал юноша старуху, словно видел в самом деле то, о чём она вещала. Но её речи не убеждали его. То, что рассказывал ему об Офке Сташко и что видел он в Луцке, говорило о другом.

— Не так это, бабушка, на самом деле, — заметил он с неудовольствием. — Если бы Офка была таким холодным ангелом, не привязала бы она к себе старосту!

— Может быть, — сказала старуха, — её тело в постели и бывает иным, но не тебе меня учить распознавать людей! Тысячи повидала я за свою жизнь, ведь я не веки-вечные торчала в Незвище… Однако такой женщины, как Офка, не видела и не встречала ни в Литве, ни на Подолии, ни на Волыни. В ней нет того, что должно быть в женщине, нет благородства чувств, уважения к божеским и людским делам, зато полно честолюбия, жажды богатства, власти, силы, мести и, пожалуй, любовных утех, пылких объятий и неги. Жена — мужу друг, она держит ключи от всего, что украшает жизнь, она вожатый мужа по свету, а не наоборот! Так есть, так было н так будет, пока стоят на наших церквах кресты. И хотя на первый взгляд сдаётся, что всё решает муж, на деле каждое его решение, слово, каждая мысль вырастают, точно цветы на грядке, над которой потрудилась жена. Ты этого ещё не знаешь, потому что ты молод. А вот погляди, что делает и о чём помышляет Кердеевич! И всегда ли он был таким, как сейчас?..