Сумерки - [11]
Юноша гордо посмотрел на убитого оленя.
— Ступай, Коструба, принеси-ка сюда этого зайчика и вытащи стрелу! — приказал он. — Жалко, это киевская!
Коструба пошёл за оленем быстрее обычного. Вдруг из леса выбежало несколько гончих. Они окружили оленя и парня и, взъерошив шерсть, грозно зарычали. И, наверно, не замедлили бы напасть на нового врага, если бы не огромные бульдоги боярина.
Охотничьего нюха было у них мало, но силы хоть отбавляй. Громко лая, они с такой свирепостью бросились навстречу гончим, что те заколебались. Тут на поляну выехали три всадника.
Один из них затрубил в рог, сзывая гончих, Грицько свистнул бульдогам. Воспользовавшись этим, Коструба схватил оленя и, точно зайца, потащил его к бричке. Потом, взяв секиру, принялся рубить ветку, не обращая внимания на окружающих. Огромная сухая ветка, казалось, была совсем трухлявой: щепки, чурбаки, кора летели во все стороны, будто крылышки майского жука, которого поймал голодный воробей. И, прежде чем кто-либо успел бы дважды прочесть «Отче наш», возле брички выросла огромная куча дров, а Коструба, опершись на секиру, уже наблюдал за происходившим под ясенем и, видимо, был готов так же хладнокровно изрубить чужих людей, коней и собак, как рубил сухие дрова.
Всадники приблизились. Впереди ехал седовласый муж в высоких охотничьих сапогах, в лисьей шапке с бархатным верхом и в длинной тёмной накидке на меху. С первого же взгляда было видно, что это князь или вельможа.
— А что тут за люди? — спросил он громко.
Молодой боярин вышел из-за дерева с луком в руке.
— Вы разве не знаете, что в чужом лесу нельзя убивать чужого зверя?
— Чей зверь теперь, видит каждый. Кому бы он достался, не будь меня, бог знает. Стрела не человек, а желание ещё не деяние.
— Гордый ты больно, сынок, гляди, как бы потом не пожалеть! — крикнул всадник и подъехал ближе.
В его голосе звучал не то гнев, не то насмешка. Молодой боярин покраснел.
— Грицько, Скобенко, за копья! — шепнул он и громко крикнул: — Мне стрелы не жалко, но, может, кто и пожалеет, если она полетит.
Всадник, однако, не испугался и подъехал вплотную.
— Ну, добро, — сказал он, — коли ты обязательно задумал драться и старших тебя летами не почитаешь, то, наверно, ты не испугаешься назвать своё имя. Кто ты? Я владелец этой земли и вправе спросить о том каждого проезжего.
Юноша заколебался, но, взглянув ещё раз на седую бороду всадника, гордо поднял голову и сказал:
— Я Андрий Васильевич Юрша, еду к его милости князю Ивану Носу из Руды.
Сопровождавшие старика слуги зажали почему-то ладонями рты, словно боялись расхохотаться. Мелькнула улыбка и на лице почтенного вельможи.
— А коли так, то тебе, парень, тут больше делать нечего, — сурово промолвил он. — Возвращайся назад!
— Ого! Не скоро ещё найдётся тот, кто заставит Юршу свернуть с дороги, — заносчиво бросил юноша. — Я не из тех, кто носит панцирь на заду. Чего мне возвращаться?
Старец снова улыбнулся, раздражая этим юношу ещё больше, а слуги просто давились со смеху.
— Коли ты приехал к Носу, чтобы разбить ему нос, то делай это поскорей и отправляйся восвояси, а не хочешь, то я и так приму твоё желание за деяние. Видишь ли, Нос такой уж дедич, что порой суёт свой нос и за Руду и не любит, чтобы у него из-под носа выхватывали оленя.
Андрий остолбенел. По словам маститого старца он понял только, что перед ним Иван Нос и что именно ему он так некстати пригрозил киевским луком и стрелой. Кинув лук, он бросился к князю не как гордый юноша, а как смущённый ученик, которого учитель застал не за псалтырем, а с силком или удочкой.
— Прости, милостивый князь, — пробормотал он. — Какой чёрт знал, что это ты? Не гневайтесь, коли у меня стрела быстрей разума.
Старец даже не шевельнулся.
— Гм, — хмыкнул он. — Случается, конечно, что киевская стрела быстрей разума у кое-каких бояр и, конечно, без неё не обойтись, однако самый ледащий отрок должен уважать седину…
Юноша покраснел и поклонился в ноги сошедшему с лошади старику.
— Прости, князь, сироту! — пролепетал он снова.
Улыбка на лице князя Ивана тотчас исчезла. Он схватил юношу за руку и тряхнул его.
— Сироту, говоришь, почему сироту? Значит, Василь,
— Отец умер на покров!
Старик всплеснул руками и, вздыхая, покачал седой головой.
— Господи! — промолвил он. — Упокой душу раба твоего! — и перекрестился. — Бедный сынок! — Князь схватил юношу в могучие объятия и поцеловал в лоб. — Теперь понимаю, почему ко мне едешь. Спасибо тебе, что именно меня выбрал. Видать, старая дружба и после смерти живёт.
— Сами отец ещё наказывали… — всхлипывая, лепетал юноша.
Боярин улыбнулся и погладил его по голове.
— Хороший ты парень, Андрийко, — пошутил он, — только плакать Юрше не годится.
— Это по отцу… — оправдывался юноша, утирая слёзы.
— Всё равно! Молись о его душе, давай обет и мсти, если кто-то виновен в его смерти, но не плачь. Плач — дело бабье!
Глаза юноши загорелись.
— О, я знаю, что Юрша не должен быть и не будет бабой, но иногда… и плакать хочется, и душа томится, и не знаешь, куда податься, за кем идти.
— Ты сказал, что Юрша с дороги не свернёт!
— Я и теперь поеду за вами в Руду!
