Сумерки божков - [17]
Елена Сергеевна. Опера Нордмана даст тебе широкое поле.
Берлога Да... Опера Нордмана… Опера Нордмана!.. Ах, Елена! Что это за громадина — его «Крестьянская война!» Что за мудрец, какой лев мысли и страсти сидит в этом гениальном мальчике! И — как мы к нему не готовы! как печально не готовы!
Елена Сергеевна. Не смягчай, Андрей. Резкая откровенность — неприятна, сожаление и вежливая пощада оскорбляют. Ты хочешь сказать, что не готова я. Себя-то ты считаешь готовым.
Берлога. Не знаю, Елена, готов ли я. Но знаю, что после пятнадцати лет успеха и славы я выйду в «Крестьянской войне» снова, как на дебют, как на экзамен.
Елена Сергеевна. Не понимаю!
Берлога. Ты напомнила сейчас великие имена… Моцарта, Вагнера, Глинку, Чайковского… Я не знаю, попадет ли когда-нибудь имя нашего беловолосого Нордмана в такую почетную компанию… Он налетел бурею; быть может, бурею и пролетит мимо… Но сейчас — ты можешь смеяться надо мною, Елена! — мой вдохновенный мальчик лучше и дороже мне всех их, этих гигантов-покойников.
Елена Сергеевна. Когда Андрюша увлекается — у него душа меры не знает.
Берлога. Господи! Да не сравниваю я, как вечные величины… оставим аршин и весы в покое!
Елена Сергеевна. Твоему Моцарту, при всем его таланте, следовало бы еще поучиться гармонии: Мориц чуть не на всех листах партитуры правил самые грубые, ученические ошибки.
Берлога. Очень может быть.
Елена Сергеевна. Моцарт, не знающий орфографии!
Берлога. Да ведь и Мусоргский в ней ковылял, как хромоногий…
Елена Сергеевна. Дурно и в Мусоргском.
Берлога. Из Нордмана может выйти божество, Нордман может разрешиться в ничтожество, но это — его будущее. В настоящем он приходит испытать нас какими-то новыми, буйными словами, которые заставляют смущаться и трепетать. Я не могу хладнокровно слушать ни одного такта его музыки. Она страшна и прекрасна, как жизнь. Этот юноша впитал в себя грозу, которою полна атмосфера века. В его оркестре я чувствую надвигающиеся тучи. Его аккорды переплетаются, как черные молнии. Он весь — соколиный полет и крик буревестника. Он — человек вопля, человек-гимн! Когда я впервые увидал Нордмана, мне хотелось спросить его: отчего же вы не с орлиными крыльями?
Елена Сергеевна. Хорош был бы! С его-то воробьиною фигуркою!
Берлога. Прошлое было прекрасно, но оно уже создано, и его огромный недостаток, что оно — прошлое. Оно — не наше. Оно — дело людей, отстоящих от нас за годы, за десятки лет, за столетия назад. Мы в прошлом искусстве только реставраторы, штукатуры, археологи, собиратели музейных коллекций. Нельзя вечно жить в музее! Нельзя жениться на Венере Медицейской![109] Нельзя остановить мудрость и красоту слова на Гёте и Пушкине! Нельзя положить цель оперы в том, чтобы ставить Моцарта, Мейербера, Вагнера, Глинку, Даргомыжского…[110] Это было жизнью, но уже прошло. Жизнь и красота не останавливаются. Надо жить и вести жизнь вперед. А мой Эдгарка Нордман — живой, весь живой! В самых ошибках и нескладицах своих он брызжет пламенем жизни! брызжет будущим! Я никогда ни одного композитора не чувствовал так, как его. То, что ты называешь моим вдохновением, я ловлю в нашем старом репертуаре моментами. Надо рыться в звуках отжившего творчества, как в классической библиотеке, чтобы найти в них свое «я». Опера Нордмана вдохновляет меня с первой ноты до последней. Я чувствую нежность к каждому звуку ее и ласково улыбаюсь даже ее медвежьим угловатостям, детским промахам, детским прыжкам с крыши и трагикомическим падениям в лужу.
Елена Сергеевна. Ты всегда любил все новое.
Берлога. Это правда. И вот в чем мы с тобою никогда не сходились. Ты начинаешь любить новое, когда оно, в сущности, уже старо, потому что уже успело обойти мир и обсужено миром. А истинная твоя привязанность в искусстве — лирика старых классических форм. Тебя многие считают холодною певицею. Я знаю, что это тебя огорчает, и ты права огорчаться, потому что ты не холодная певица. Я не глухой к голосу темперамента и слышу в тебе истинное вдохновение, когда ты льешь свои чистые звуки в какой-нибудь Донне Анне, Людмиле или Норме.[111] Вот на днях для тебя «Роберта-Дьявола» возобновляют. Это возмутительно глупо, с моей точки зрения, но я уверен: ты будешь вдохновенная Алиса,[112] и слушать тебя будет наслаждение. Ты не холодная, а холодны надгробные статуи, которые ты горячо любишь и пытаешься согреть своим пламенем и оживить. Ты влюблена в красивых мертвецов.
Елена Сергеевна. Что делать, милый друг? Не всем же любить ароматы детской и качать люльки с гениями будущего!
Берлога. На меня все это прекрасное старое, которое называется классическим, производит впечатление неувядаемой Нинон де Ланкло. Она, говорят, была хороша собою чуть не до ста лет и влюбляла в себя своих внуков и правнуков. И столько ее любили на ее веку, что совсем залюбили. И когда у Ниноны является новый любовник, то память непременно подсказывает ей ужасно растяжимые степени сравнения: ах, мол, Берлога хорош, но в 1832 году Тамбурини[113] был лучше. А счастливый любовник, победив Нинону, на расставании все-таки думает: да, конечно, до сих пор красавица, но — и пожила же в свое удовольствие, старушка! И оба расстаются с прилично-восторженными улыбками на губах и с льдиною в сердце. Нет, я люблю служить творчеству девственному! Опера Нордмана — может быть, урод и босоножка, но она девственница… и я ее рыцарь!
