Сумасшедший в горах - [9]

Он несомненно лгал и лгал, по-моему, не очень умело, на уровне сопливого мальчишки, который съел без спроса варенье и пытается свалить все на кошку. В папке Клаппера было сказано, что первый радист действительно упал в пропасть в состоянии опьянения. Поэтому, наверное, и расследование закрыли, посчитали за несчастный случай. А вот у второго радиста алкоголя при вскрытии не обнаружили.

Я стал обдумывать, как бы мне вывести его на чистую воду, чтобы он сам себя запутал, заврался и со вздохами, нехотя признался в этом, и осталось бы ему только рассказать правду, одну правду, ничего, кроме правды, но тут я неожиданно ощутил себя сидящим под объективом микроскопа, а сквозь всю эту невозможную оптику на меня взглянул чей-то глаз, неизвестный, огромный, пронизывающий, понимающий все и всех, завораживающий, леденящий душу… Ощущение было настолько полным, что у меня засосало под ложечкой, по спине побежали мурашки и задергалось левое веко. Я не выдержал и оглянулся по сторонам. Никто ниоткуда на меня не смотрел. Маккин уставился куда-то в угол и, казалось, силился что-то вспомнить, но выводить его на чистую воду мне уже абсолютно расхотелось.

Разговор наш вновь вернулся к кино-, рок-, секс- и прочим подобным звездам. Собеседник он был отличный, и время летело быстро. Дошло дело до пива, и тут Маккина не хватило. Он с трудом встал со стула и, пошатываясь, вышел из каминной в ванную, а я остался сидеть за столом, открыл еще пива и прибавил звук в стереораме, чтобы заглушить те, что доносились из ванной.

Потом он, цепляясь за стены, вновь появился в каминной и сказал заплетающимся языком:

— П-по-моему, мне п-пора в п-постель… Сп-покойной ночи!

Он оторвался от стенки, сделал три шага, пошатнулся и упал в камин. Я остолбенел, но одежда на нем не вспыхнула. Он ворочался в камине, пытаясь встать хотя бы на четыре точки. И тут я понял: это был не настоящий камин, это было всего-навсего голографическое изображение, но до чего же натурально все было сделано.

Я помог метеорологу встать, и мы потащились в его комнату, запнувшись по пути за несуществующий порог. Когда мы добрались до его постели, он был уже полностью готов. Нет более сложного занятия, чем раздевать пьяного в стельку человека. Прошло несколько минут мучений и титанического труда, и тупое пьяное сопротивление было, наконец, преодолено. Маккин ткнулся носом в подушку и засопел, а я, вытерев со лба пот, сел на стул и огляделся.

Комната у него была такая же, как и у меня, маленькая и уютная. Стены ее были разукрашены множеством цветных фотографий, вырезанных из Плейбоя и подобных ему журналов. Со всех сторон на меня смотрели обнаженные женщины во всевозможных позах, смотрели невинно, смотрели нагло, смотрели равнодушно, смотрели призывно, смотрели, смотрели… От их взглядов у меня начала кружиться голова. Я решил обследовать вещи метеоролога. Вещи были как вещи: одежда, книги, какие-то безделушки. Впрочем, я и не надеялся найти здесь пистолет или звучник. Книги, правда, меня смутили. Я знал много ребят, у которых со стен их жилищ улыбались красотки в костюме Евы. Это были разные люди — гангстеры, наркоманы, насильники, но было у них одно общее — книг эти типы, во всяком случае, не читали. Я просмотрел названия томов. Драйзер, Шекспир, Гюго, Толстой… Было несколько солидных книжек по истории. Интересная библиотека для алкоголика и любителя порнографии…

Обо всем этом надо было бы хорошенько поразмыслить, но голова моя размышлять уже отказывалась. Еле переставляя подгибающиеся ноги, я доплелся до своей кровати, упал на нее и стал проваливаться в наползающую черноту. Кровать медленно начала переворачиваться вместе со мной. Я на поводу у нее не пошел и из нее не выпал, и тогда она стала делать оборот за оборотом, все быстрее и быстрее, и подступила тошнота, но поделать что-либо с этим было уже совершенно невозможно, потому что чернота полностью накрыла мой мозг.

А потом сквозь черноту опять разглядывал меня этот огромный нечеловеческий глаз, вокруг мелькали какие-то угрожающие бестелесные фигуры, приходила вдруг моя прекрасная Исидора, приходила и исчезала, а ее место вдруг занимал кто-то чужой, бесконечно ненавистный, заглядывал мне в лицо, и я тонул в бездонном океане враждебности, а над этим океаном шуршала одежда, и слышалось чье-то удовлетворенное то ли хмыканье, то ли покашливание, а потом вдруг появлялся Клаппер и начинал спрашивать меня, где это я мог слышать имя полковника Гринберга, и я пытался припомнить и почти вспоминал, но опять кто-то рядом хмыкал и шуршал, и опять появлялся страшный глаз, и вдруг я узнавал его и пытался куда-то убежать и спрятаться, и бежал, и прятался, а он все смотрел и смотрел, и прятаться от него было совершенно бесполезно, а убежать от него было абсолютно невозможно…

В общем, вспомнил я вроде бы все — таблетки антивинина всегда помогают. Ночной кошмар, конечно, не в счет, а так я держался как будто бы правильно. А вот он допустил просчеты. Хоть и невелики они, но для меня и то пища: солгал — это раз, дал мне возможность побывать у него в комнате — это два. Хотя, конечно, и то, и другое могло быть сделано преднамеренно, с определенной стратегической целью… Например, чтобы я чем-нибудь себя выдал, хотя не представляю, как это можно лишь притвориться пьяным, выпив такую дозу спиртного. Тут вон даже после антивинина голова трещит…