Султан Юсуф и его крестоносцы - [24]

Настал день, когда со стен Бильбайса осажденные увидели на восточной стороне мира алую полоску зари — штандарты крестоносцев. Франки неторопливо подошли к городу и также неторопливо разбили свои большие шатры позади египетского стана. На глаз можно было насчитать около четырех сотен рыцарей и около полутора тысяч тюркоплей[72], легких арабских пехотинцев, служивших кафирам.

— Их не так уж много, — заметил Юсуф, пытаясь прежде всего приободрить самого себя.

— С кем легче справиться: с сотней-другой крыс или с дюжиной волков? — на этот раз мудро ответил сам дядя Ширку.

Мудрости у него прибавилось оттого, что поубавилось воинственного пылу и он начинал терять веру в то, атабек в самом деле пришлет помощь. Когда не на что надеяться, всегда или раскисаешь умом, как квашня, или становишься мудрым, как Моисей, заблудившийся со своим нетерпеливым народом в пустыне.

— Хитрый лис! Хитрый лис забился в свою нору и сам себя перехитрил! — начинал он тихонько поругивать атабека. — Это я… я убедил его, что Египет нужно взять, пока его не захватили кафиры. У халифа нет настоящих воинов, давно перевелись. Ты же сам видишь, что Всемогущий Аллах лишил их сил за то, что они поклоняются не Ему, а какому-то Разуму, что наполняет их мозги вроде тумана. Но две тысячи — это слишком мало. Десять тысяч — и Египет был бы наш! Но он — скупец. Бережет каждого воина. Боится, что родной брат отнимет у него Сирию. Поэтому Иблис и смеется над нами.

Кто приободрился, так то египтяне. Они как будто начали стыдиться перед франками своей слабости и полезли на стены куда живей, чем раньше. Франки же не торопились отбивать у них славу победителей. Каждое утро король Амори в белоснежных одеждах, с вышитым на груди золотым львом, важно выходил из своего алого шатра. Ему под колени подставляли небольшое креслице, он опускался на него, без всякого воодушевления наблюдал за очередным приступом, завтракал, отпивал несколько глотков вина из массивного золотого бокала, а затем, словно зрелище быстро наводило на него скуку, грузно вставал и возвращался в свой шатер, откуда уже не появлялся до следующего утра. Его рыцари, когда жара спадала, катались на конях вкруг стен, отъезжали куда-то, возвращались то с тюками, то с пойманными где-то женщинами и ожидали своего часа подобно грифам-стервятникам.

Так или иначе правда жизни с каждым днем все вернее поддерживала сторону врага. Защитники Бильбайса потихоньку гибли на стенах, один за одним, запасы провианта постепенно подходили в концу.

В одну из ночей, на исходе третьего месяца осады, Юсуфу во сне привиделись весы, которыми пользуются менялы, только эти весы были огромными. На одной чашке стоял Шавар, а на другой — атабек Нур ад-Дин. Они стояли лицом к лицу и улыбались друг другу. Постепенно чашка с атабеком стала опускаться вниз, но Шавара это не смутило и он продолжал бесстрастно, по-змеиному улыбаться. Юсуф проснулся и похолодел, осознав, что на каждой из чашек лежит ложь, только теперь одна стала перевешивать другую.

Он поднялся с ложа и обратился к Аллаху. И вновь, как у подножия горы Синай, он умолял Всемогущего открыться, на чьей же Он стороне и кому благоволит, если все кругом враги друг другу и никому в этом грешном мире нельзя верить.

В эти мгновения к нему вошел, держа в левой руке светильник, дядя Ширку.

Он заговорил, будто со дна колодца, и голос его был очень мрачным:

— Ты тоже не спишь, Юсуф?.. Плохая ночь. Мы не удержим крепость. У атабека свои особые замыслы, и он о нас забыл. Погибнуть здесь — невелика слава. Уже некому будет вытереть нам заплеванные спины. Надо сдать крепость. Это не Дамаск. Она никому не нужна. Никому… Но Шавар побоится лишать нас жизни. Я в этом не сомневаюсь. Франку тоже не нужны лишние хлопоты. Он свое дело сделал и получит золото от Шавара, если только этот шакал не обманет и его. Надо сдать крепость…

— Эмир, ты послушался моего совета остаться в Египте. — Горло у Юсуфа пересохло, и он с трудом сглотнул. — Но я ошибся. Утром я сам пойду к франкам…

Светильник задрожал в руке Ширку, но сам он ничего не сказал племяннику.

— Я хочу узнать, сколько их малик запросит за мир, — продолжил Юсуф, видя, что дядя уже готов согласиться. — Ты посмотришь, что произойдет, и решишь, что делать. Теперь, как и раньше, есть два пути.

— Два? — удивился дядя.

— Сдать крепость… Или открыть ворота и всеми силами ударить по франкам. Может, Всемогущий Аллах, сделает нам подарок за доблесть и отдаст нам в руки их малика.

Эмир Ширку долго смотрел на племянника и, казалось, окаменел посреди комнаты.

— Помолимся Аллаху и дождемся утра — ожив наконец, сказал он уже не таким безнадежным тоном.

На рассвете, после салята[73], Юсуф собрался было идти в стан врага, полагая, что этот намаз был первым в тот день и станет последним в его жизни. Вместе с дядей, пропуская мимо ушей его наставления, он уже спускался к железной дверце, находившейся рядом с вратами, когда воины наверху загалдели и замахали руками, призывая их вернуться на стену.

То, что Ширку и его племянник увидели во вражеском стане, немало озадачило их. Египтяне беспорядочно слонялись по стану, словно растеряв всех своих сотников, а самые знатные франки вместе со своим королем, сидя на конях, расположились в стороне кругом и что-то горячо обсуждали. Наконец, когда уже появилось солнце, от этого круга отделился один всадник и шагом двинулся к воротам Бильбайса. Египтяне же внезапно стали отходить дальше от стен, явно повинуясь чьему-то приказу. По пути к франку присоединился слуга, глашатай переговоров. Подступив к воротам, он стал просить, чтобы их вдвоем впустили в пределы стен.