Сука-любовь - [6]

— Почему не надо?

— Ради бога, Эмма. Я сотни раз на этой неделе хотел выключить телевизор. И ты не давала мне этого сделать. Теперь я хочу посмотреть. Во всяком случае, это не еще одно… — он заколебался, желая сказать «гребаное», но присутствие Сильвии удержало его, хотя он и сам не смог бы объяснить почему, так как она вряд ли расслышала бы это ругательство и уж точно не запомнила бы, — … обозрение ее жизни и свершений или очередной сумасшедший на улице, выражающий наши чувства.

— Оʼкей, Джо, — сказала Эмма, поднимаясь. — Я знаю, что ты чувствуешь.

— Отлично… Я не хочу быть бессердечным. И ты знаешь, что я люблю сентиментальности. И я люблю поплакать. По только тогда, когда меня заставляет Спилберг или еще кто. Я лишь не терплю, — он с досадой махнул рукой на телевизор, — когда это пытается сделать Питер Сиссонс.

Он уже был раздражен. Он хотел послушать королеву, а вместо этого у них возник новый спор, и теперь он пропускал передачу.

— Все. Мы довольно поговорили на эту тему. Прекрасно. Прекрасно, что мы по-разному воспринимаем одни и те же вещи, — сказала Эмма, стараясь, чтобы в ее голосе было больше усталости, чем раздражения.

— Правда?

— Конечно.

— Нет, я имел в виду… Я знаю, это здорово, что мы об одних и тех же вещах думаем по-разному. Но я не знаю, действительно ли ты находишь прекрасным то, что мы по-разному относимся вот к этому.

«Эти акты проявления добра стали неиссякаемыми источниками утешения и поддержки».

Эмма собралась уйти на кухню. Джо почувствовал мальчишеское желание оставить хотя бы выбоину в щите, которым Эмма отгораживалась от него.

— Я не понимаю, чего ты вообще переживаешь из-за всего этого. Я хотел сказать… — и тут он повернулся, чтобы посмотреть на Сильвию, решительно глядящую в экран (сторонний наблюдатель мог бы подумать, что она делает вид, будто не замечает спора ее дочери с зятем, но в ее поведении не было ни капли притворства), — … ты ведь даже не англичанка.

Эмма уставилась на него, раскрыв было рот, но потом лишь покачала головой — на такой банальный выпад не стоило даже отвечать. Она повернулась, чтобы уйти на кухню.

У них был собственный дом, декорированный самой Эммой в синих и красных тонах, — маленький коттедж с террасой в не самой престижной части Гринвича с видом на мигающую пирамиду Кенари-Уорф-Тауэр; все постоянно говорили, насколько это преждевременный шаг со стороны Эммы и Джо — по крайней мере, для людей их круга — завести семейный очаг, рано отказаться от прочих удовольствий, купить свой дом, а не снимать квартиру. Свой дом — это история; квартира — пространственное выражение лишь текущего момента.

Джо быстро встал и взял ее за руку, удерживая, не более того — он никогда бы не сделал ничего более того; и все же, когда она обернулась, во взгляде ее зеленых с крапинками глаз промелькнула смесь страха и вызова, отразившая ее познания о семейных драмах.

— Эм…

— Действительно, Джо, все оʼкей, — сказала она, пытаясь придать своему голосу твердость. Сознавая значительность момента, они посмотрели друг другу в глаза.

«Как мы дошли до такого?» — подумал Джо.

— Я… — начала Эмма, чувство вины смягчило ее черты.

Она не собиралась ему ничего рассказывать, но горечь тайны отравляла ее существование настолько, что она почувствовала себя вправе внести кое-какие поправки в их отношения. Неожиданно с книжной полки на дальней стене послышалось мягкое бульканье миниатюрного радио, постоянно включенного на одной волне.

— Я пойду, — сказал Джо, отвернулся от нее и вышел через другую дверь.

Эмма почувствовала облегчение после его ухода, чувство, ставшее за последние дни привычным.

«И пусть умершие покоятся с миром, а мы, все и каждый, поблагодарим Бога за того, кто осчастливил многих и многих людей».

— А что она делает в телевизоре? — спросила Сильвия.

В день похорон Джо вышел пройтись. Он бродил по улицам Лондона, чтобы избежать похорон. Пройдя весь путь от «Миллениума» (его купол с новыми пиками, устремившимися в небо, напоминал огромную лысину, на которой провели очень некачественную пересадку волос) до Тауэрского моста, Джо подумал, что, возможно, он будет единственным человеком, который знает, как в этот день выглядел Лондон; потому что все остальные — абсолютно все — либо сидели дома перед телевизором, либо простаивали в толпе на маршруте траурной процессии. Город выглядел, как будто на него сбросили нейтронную бомбу — капиталистическую бомбу, которая уничтожает людей, сохраняя в целости имущество. Ни людей на тротуарах, ни машин на дорогах, ни открытых магазинов: «Блэкхит» пуст, «Бермондси» закрыт, «Воппинг» не работает. Единственными живыми существами, которые попадались ему на глаза, были птицы, кружившие высоко в голубом небе, и кошки, греющиеся на оградах парков. Иногда слышался лай собак, но каждый раз откуда-то издалека; единственными постоянными звуками были гул пролетавших вдалеке самолетов и шум проезжавших где-то машин, и фоном для них служило приглушенное бормотание десятка миллионов телевизоров, настроенных на одну программу. Сегодня все они передавали одно и то же: тот же перезвон колоколов, то же цоканье копыт, те же неуместные аплодисменты, те же стихи, те же песни, те же речи. Вот только комментаторы в разных домах были разные, но их нельзя было услышать, так как голоса их были приглушенными, благоговейными. Джо попытался представить, как бы звучал один общий комментарий, странный шум десятка миллионов шепчущих голосов.