Сука - [8]

– Что люди мертвые.

– Подумай хорошенько.

(Не чесаться. Не зевать. Больше нет мыслей.)

– Ну? По-моему, достаточно. Как вы думаете?

– Спасибо, Даночка. Отдыхай.

Все кончено. Провал.

Я перестала есть.

IV

Тек к исходу черный наш подземный день.

Проиграв в сороковой раз соседу в карты, в блестящих новеньких погонах червовой и бубновой масти, Котов обратился к Ушакову:

– Командор, может, еще разок накатим?

И встряхнул канистру. Содержимое отозвалось весело.

– Воздержитесь.

– Так и знал. Не прет сегодня. Куда б себя убить?

– Котов, – позвал начвзвода. – За мной, на выход.

– Куда это?

– Разговоры. Шагом.

– Отбой, командор. По пятницам не подаю.

Котов говорил шутя, без нажима. Взглядом он старался не встречаться с командиром, будто обращаясь к остальным. Шутка не удалась.

Для сравнения: по строению тела рядовой Котов походил на рабочего сталелитейного цеха, а начвзвода Ушаков – на старшекурсника гуманитарного учебного заведения.

– Рядовой, объяснитесь. – Ушаков был спокоен.

– Я ж тя сразу схавал. Тебе мало утрешнего колбасева? Флаг в руки, нахуй. Я не при делах. В лесу засел браток не промах! А помирать нам, как известно, рановато.

– Котов, а известно вам, что значит в боевых условиях невыполнение приказа?

Котов перестал улыбаться. Его зубы сверкнули остро, как у зверя.

– А то. И что, поставишь к стенке? Слушай сюда, братан. Я понял, я те сразу не глянулся. Дрищи, как ты, качков не шибко уважают. Ты с утреца меня чуть поднапряг – я что, смолчал. Что надо, проверил. Хотя нас семеро ходячих. Так, может, зацепи на этот раз кого другого, для мирового равновесия?

– Я объясню вам, Котов, только один раз. Потом мы оба сделаем вид, что этот разговор не имел места. Так вот, Котов. Для эвакуации убитых мне нужен опытный боец. Уверенный стрелок, способный не потеряться в критических обстоятельствах… Который, например, не бросит свой боекомплект, уходя из-под обстрела! По данным на сегодняшнее утро, этим требованиям соответствуют Бойко, Галушко и вы. Галушко теперь там, на уступе. Теперь решите сами, кого из двоих оставшихся мне выбрать, чтоб снять с высоты три тела весом под сотню каждое?

Котов коротко взглянул на меня. В его глазах отразилось смущение, невероятно чужеродное на таком грубо-открытом лице.

– Вашу, сука, ебена мать, блядь, – пробурчал он себе под нос, встал и пошел впереди Ушакова.

Две такие разные фигуры двинулись наверх. Собственно, туда, откуда мы еле унесли ноги. Их провожало наше молчание. «Котов левша», – отвлеченно подумалось мне. Не в первый раз я замечала едва заметный жест в момент замешательства. Его левая рука тогда сжималась в кулак, белела суставами и разжималась. И так раз за разом. Этот бьет слева.

Уже у выхода начвзвода обернулся к оставшимся.

– В случае чего, повторной эвакуации не предпринимать. Действовать по обстоятельствам. Шапинский главный. Разумнее всего переждать и под покровом темноты пытаться пробираться назад, в сторону блокпоста.

И дверь захлопнулась. Шапинский замер с приоткрытым ртом и пачкой карт наперевес. Сотник сплюнул свою неразменную спичку.

Потекли минуты тишины весом с час каждая.

Внезапно подал голос Гайдук:

– З-ъачем во взводе баба, которая «не сможет»?

Говоривший заикался. Необычный, неровный дефект, часто едва заметный. Заикание может казаться смешным, это был не тот случай. Звучало криво, но точно. Все промолчали, пряча взгляд.

Гайдук, напротив, настойчиво разглядывал меня в упор, как новую. Меня подмывало ответить, что я, как и он, недоумевала бы по этому поводу. Сама-то я как раз собака. И мне его сомнения близки и понятны. Женщина, в отличие от меня и подобных мне животных, дезорганизует толпу. Но тонкое мироустройство Гайдука не перенесло бы моей откровенности

– Сыграем? – предложила я. – Я говорю тебе, что я полезного могу. Ты – что ты. Поехали. Я стреляю.

– Все стреляют. И я стреляю.

– Не пойдет. Ты говори следующее, чтобы не повторяться. Я стреляю – ты поешь йодлем.

– Не понял.

– Ну, или картошку чистишь без потерь для армии и флота.

– Заткни хы-хлебальник, крошка.

– Я – крошка, бросок которой двадцать километров в снаряге – в границах четырех часов. А твой?

– Отвали, сказал.

– Итого, выходит, если ты влипнешь, я найду, что предпринять. По крайней мере, попытаюсь, хоть и не хотелось бы. А ты?

Он отвернулся, чтобы не видеть моего лица. Разговора нашего никто не слышал, и он не стал мне лгать.

Я дернула задвижку секундой раньше, чем раздался условный стук. Котов, серый лицом, прямо у входа сбросил с плеча три автомата. Стволы прогрохотали по доскам. Ни на кого не глядя, прошел в слепой отводок подвала. Рухнул неподвижно.

Не отрываясь, я смотрела на ощерившийся комок стали и пластика. Лишь теперь все стало очевидным.

Ушаков собрал нас у бочки под керосиновой лампой.

– Рядовые Галушко, Корсак и Коротков погибли. Их могила – под кусками асфальта у обочины дороги, на карте отмечена крестом…

Мы все знали об этом, только не пускали эту мысль в зону превращения в слова. Погибли. Известие повторно прибило нас к земле. Все понимали: те трое там и мы здесь – все одно. Случайные полшага в сторону на уступе, и список живых и мертвых мог измениться непредсказуемо.