Сухарева башня - [74]

Опалин вошел, хромая, потому что нога до конца еще не восстановилась. Обычно он предпочитал ходить в штатской одежде, чтобы не привлекать внимания, и теперь необходимость надеть униформу и вообще выглядеть, как полагается по уставу, его немного стесняла. К тому же он находился не в тесном здании угрозыска в Большом Гнездниковском переулке, где знал каждый закуток, а на Лубянке, куда его вызвали к начальству – положим, не к самому Менжинскому, но к его заместителю, человеку тоже известному и часто мелькавшему на газетных страницах.

Кабинет, в котором оказался Иван, ничем не поражал воображение и выглядел почти таким же, как тысячи начальственных кабинетов по всему Советскому Союзу. Стол, заваленный бумагами, на столе – несколько телефонных аппаратов, добротная мебель, на стенах – портреты Дзержинского, Ленина и Сталина. Из-под портрета Дзержинского на Опалина внимательно поглядел сидящий за столом человек – брюнет средних лет с короткими чаплинскими усиками, которые тогда были в чрезвычайной моде, и высоким лысеющим лбом.

– А, товарищ Опалин! – заместитель сделал ударение на «о». – Наслышаны о ваших подвигах… Что ж это вы хромаете? Ранены?

– Да так… немножко… – пробормотал Опалин, смутившись. Ему не понравилось, что его фамилию произнесли неправильно, но поправлять заместителя начальника ОГПУ он не решился.

– Садитесь, товарищ.

Иван огляделся и сел на один из стульев, которые стояли в кабинете, но инстинктивно выбрал тот, который был не слишком далеко и не слишком близко от Генриха Григорьевича.

– Не буду зря тратить слов, а перейду прямо к сути. В моем лице руководство ведомства благодарит вас за проделанную работу, за храбрость, находчивость и за спасение крайне ценного и важного груза. Я слышал, ваше начальство уже нашло способ вас поощрить?

– Да, – сказал Опалин, кашлянув, – мне выписали премию и подарили часы, – он невольно бросил взгляд на новенькие часы на своем запястье.

Генрих Григорьевич, заметив этот взгляд, сухо улыбнулся. С его точки зрения, руководство уголовного розыска могло бы сделать побольше для своего импульсивного, но расторопного сотрудника. Хотя, если он был согласен довольствоваться часами и премией…

– Со своей стороны, мы хотели бы тоже сделать для вас что-нибудь, товарищ Опалин. Мы умеем ценить смелых и решительных людей. Могу даже сказать, что нигде их не ценят так, как у нас. Если у вас есть какая-нибудь просьба…

– Есть, Генрих Григорьевич, – Опалин вздохнул. – Понимаете, у меня есть друг… У него туберкулез. Прогноз не очень благоприятный, но… Врач сказал, если его отправить прямо сейчас в хороший санаторий на юге… самый лучший… В санаториях нашего ведомства с местами туговато, и нам сказали ждать, а ждать он никак не может. Вот я и подумал… Если вы можете что-то сделать…

Генрих Григорьевич недовольно шевельнул усами. Вообще-то только что он довольно прозрачно намекнул хромому юнцу, что его не прочь принять на работу на Лубянку. Отличные пайки, красивая форма, почет и страх окружа… ах, пардон, почет и уважение окружающих обеспечены. А тот говорит о каком-то своем приятеле и месте в санатории, как будто важнее этого на свете ничего нет.

– Как зовут вашего друга?

– Селиванов. Василий Селиванов, – и, видя, что хозяин кабинета взял ручку и приготовился записывать, Опалин пустился в объяснения по поводу звания Васи и того, где тот находится сейчас.

– Поможем, чем сможем, – коротко ответил Генрих Григорьевич, закончив делать пометки в своей книжечке, и все тем же изучающим, цепким взглядом посмотрел на Опалина. – Может быть, у вас есть еще какие-нибудь просьбы? Или пожелания?

– Нет. Больше ничего.

– Тогда не буду больше задерживать, – хозяин кабинета сухо улыбнулся. – Насчет вашего друга я распоряжусь.

Он кивнул, показывая, что аудиенция закончена, и Опалин, чувствуя облегчение, захромал к двери.

На вечер этого дня у него были куда более приятные планы – он купил два билета в кино, куда собирался идти с Надей, и, так как его премия позволяла пошиковать (так сказать, в пределах разумного), даже нанял такси. Но мать Нади, которая открыла дверь, стала ему доказывать, что ее дочери нет дома.

– Ее верхняя одежда висит в коридоре, – сказал Опалин, чувствуя, как от неприязни к почтенной даме у него становится сухо во рту. – Зачем вы врете?

Вера Федоровна побагровела, воинственно вскинула подбородок и позвала дочь:

– Надя! Разбирайся сама, я не нанималась выслушивать оскорбления от всяких… всяких…

Опалин сразу же увидел, что девушка одета по-домашнему и явно не собирается никуда выходить. И то, что она прятала глаза, ему инстинктивно не понравилось.

– Я взял такси, – сказал он, – поедем, как… – он чуть не сказал «буржуи», но в последний момент поправился, – как короли. И фильм, говорят, хороший. С Фэрбенксом…

– Ваня, – внезапно сказала Надя, – у нас ничего не получится. Я долго думала, как тебе сказать… Все слишком сложно. Я не могу…

– Что не можешь? Пойти со мной в кино? – Опалин начал сердиться. – Мы же договаривались…

– Да, но… Ване не понравится… Извини.

– Какому еще Ване? – машинально спросил он. И внезапно вспомнил. Ваня Катаринов, любитель марафета с синяками под глазами. Горе-художник, которого выставили из ВХУТЕМАСа. Черт возьми, ведь о нем Опалин совсем забыл.