Сухарева башня - [33]

Он привел себя в порядок, оделся, позавтракал и отправился в Глинищевский переулок – допрашивать своего тезку Катаринова.

На сей раз дверь открыл не пронырливый агент «Вечности», а сам жених Гали, и выглядел он сегодня вполне прилично, если не считать кругов под глазами. Белая рубашка в мелкую полоску, темные брюки – явно от портного, а не какой-нибудь там москвошвей. Из-под ворота рубашки выглядывала мелкая золотая цепочка. Опалин подумал, что на ней висит крестик – а время, надо вам сказать, было уже такое, когда верующие предпочитали носить крестик в кармане и никак не обозначать его присутствие.

– Мне надо задать несколько вопросов по поводу Гали Евлаховой. Не возражаете? – спросил Иван, представившись.

Катаринов сделал рукой плавный жест, словно хотел сказать, что даже если бы он возражал… Пальцы у него были запачканы краской, а длинные фаланги и узкая кисть окончательно утверждали в мысли, что перед вами какой-нибудь художник.

– Это вы недавно меня искали? Мне Ларион сказал…

– Ларион? – Опалин напрягся. Ему не понравилось, что неожиданно прозвучало имя Стрелка, которого он ненавидел и поклялся во что бы то ни стало найти.

– Ну да, сосед мой. Он в похоронном бюро работает… или артели… что-то такое.

– А! – Иван успокоился. – Да, я приходил.

Комната Катаринова поразила его. Всюду книги, альбомы, листы, баночки с краской, измазанная палитра. В хрустальной чаше, которая явно заслуживала лучшей участи, раскисали погруженные в грязную воду кисти. Неподалеку спиртовка, возле глубокого покойного кресла – кальян. Воздух нездоровый, спертый, словно тут никогда не открывали окна.

– Садитесь, – сказал хозяин комнаты, кивая на стул.

Опалин поглядел на сиденье, увидел тарелку с остатками присохшей яичницы, и его передернуло. То, что кому-то могло показаться артистическим беспорядком, в его глазах окончательно и бесповоротно перешло в категорию свинарника. Он взял тарелку и со стуком поставил ее на стол. Катаринов безучастно наблюдал за ним.

– Вы знаете, что произошло с Галиной Евлаховой? – спросил Опалин.

– Знаю. Ее переехал трамвай.

– И что вы об этом думаете?

– Я об этом не думаю. Это, – Катаринов вздохнул, – это слишком…

Он беспомощно пожал плечами, вытащил из кармана платок и стал вытирать испачканные краской пальцы.

– У нее были враги? – Опалину хотелось поскорее закончить беседу с неприятным ему человеком, и оттого он пер напролом.

– Враги? Нет, конечно.

– Почему «конечно»?

– Что? Ну, почему… Она была милая. Никто не желал ей зла. Вот почему.

– То есть никто не мог толкнуть ее под трамвай?

– Почему? Мог. Какой-нибудь сумасшедший.

– Или наркоман?

Рука Катаринова, держащая платок, застыла. Он спрятал платок в карман и сел напротив Опалина, под портретом дамы, одетой по довоенной моде. С победной улыбкой на алых устах она выходила, подбоченившись, навстречу зрителю из темного фона. И хотя Опалин считал себя реалистом, он нет-нет да поглядывал на нее и думал, что этой красивой даме неимоверно скучно здесь, в одной комнате с человеком, дурманящим себя наркотиками.

– Я так и думал, что Анна Андреевна… – хозяин дома усмехнулся. – Или это был Аристарх Николаевич? Конечно, кто-то из них сказал вам, что я… Но я тут ни при чем. Извините…

– Где вы были вечером 3 февраля?

– Когда? – спросил Катаринов, хотя дата только что прозвучала. – А, 3 февраля… Не знаю. Не помню…

– Тогда был сильный туман.

– Туман? – вяло повторил хозяин дома. – Да, что-то такое было…

– Вспомнили теперь?

– Да. Вспомнил. Утром соседи говорили на кухне. Но я ничего не заметил. Я спал.

– Здесь?

– А где же еще?

– И никуда не выходили?

– Зачем куда-то выходить, когда спишь?

Опалину не понравилась ирония собеседника, но тот шутил, если можно так выразиться, безучастно и даже не пытался улыбнуться. «Ладно, я соседей расспрошу… Узнаю, не врет ли он. И чего ему не хватает? Одна кровать в комнате, женских вещей не видно, значит, обретается тут один. Книги, краски… Живи себе да радуйся. Деньги… не похож он на человека, у которого их нет. Какого черта?»

– Кто это? – не удержался он, кивком головы указывая на портрет.

– Джованни Больдини, портрет актрисы Лантельм, – ответил Катаринов, поглядев на картину, и впервые в его голосе прозвучала теплота. – Копия, конечно… Забавно, что вы спросили – ее дело вполне по вашей части. Ее убил муж, но он был очень богат и откупился, конечно…

– Вы рисуете?

– Как вы задали этот вопрос, – пробормотал хозяин дома, зачем-то прикрывая глаза рукой, словно в них ударило солнце. – Таким тоном спрашивают «вы убили»… или что-то такое.

– Не знаю, кого там вы убили, – выпалил Опалин, – но себя вы убиваете. Факт.

– Хороший вы человек, – вздохнул Катаринов. Его собеседник заерзал на сиденье – в неожиданности похвалы ему чудился подвох. – А зачем жить, простите? Лев Толстой умер, Пушкин умер, Блок умер. Все великие художники уже ушли. Очереди омерзительны, повседневная жизнь ужасна. Раньше хоть книги спасали, но современная литература – это такой ад…

Опалин растерялся. Он чувствовал, что Катаринов говорит искренне, но был неспособен понять и принять искренность этого сорта. Иван вовсе не идеализировал советскую действительность – с него было довольно того, что он пытался исправить положение там, где мог, расследуя преступления и отыскивая виновных. Он не задумывался о том, любит ли он свою работу, он просто знал, что она важна и нужна. Громкие слова о службе обществу произносили другие – он действовал. А теперь перед ним сидел его ровесник или почти ровесник, потухший, опускающийся человек, и пытался убедить его, что ничто не имеет смысла, если ушли гении, заменить которых невозможно.