Судья и его палач. Подозрение. Авария. Обещание. Переворот - [20]

— С чего ты взял?

— Да так.

— Однажды кто-то все перерыл на моем письменном столе, — признался Хунгертобель, — а твоя история болезни лежала сверху. Деньги не пропали, хотя в ящиках стола их было порядочно.

— Почему ты не заявил об этом?

Врач почесал голову.

— Хотя деньги и не пропали, я хотел все же заявить. Но потом забыл.

— Так, — сказал Берлах. — Ты забыл. С тобой по крайней мере у воров хлопот не было. — И он подумал: «Вот, значит, откуда Гастман знает». Он снова посмотрел на площадь. Чанц с девушкой вошли в итальянский ресторан. «В день похорон», — подумал Берлах и отвернулся от окна. Он посмотрел на Хунгертобеля, который сидел за столом и писал.

— Как обстоят мои дела?

— Боли есть?

Старик рассказал о приступе.

— Скверно, Ганс, — сказал Хунгертобель. — В ближайшие три дня мы должны тебя оперировать. Откладывать нельзя.

— Я себя чувствую хорошо, как никогда.

— Через четыре дня будет новый приступ, Ганс, — сказал врач, — и ты его уже не переживешь.

— Значит, в моем распоряжении еще два дня. Два дня. А утром третьего дня ты будешь меня оперировать. Во вторник утром.

— Во вторник утром, — сказал Хунгертобель.

— И после этого мне останется один год жизни, не так ли, Фриц? — сказал Берлах и невозмутимо, как всегда, посмотрел на своего школьного товарища. Тот вскочил и зашагал по комнате.

— Кто тебе сказал такую ерунду?

— Тот, кто прочел мою историю болезни.

— Значит, взломщик ты? — возбужденно воскликнул врач.

Берлах покачал головой.

— Нет, не я. Но тем не менее это так, Фриц, еще только год.

— Еще только год, — ответил Хунгертобель, сел на стул у стены своей приемной и беспомощно посмотрел на Берлаха, стоявшего посреди комнаты в далеком холодном одиночестве, неподвижный и безропотный, и под его потерянным взглядом врач опустил глаза.

Около двух часов ночи Берлах вдруг проснулся. Лег он рано, приняв по совету Хунгертобеля новое лекарство, так что свое неожиданное пробуждение он сначала приписал действию непривычного для него средства. Но потом ему показалось, что разбудил его какой-то шорох. Как это всегда бывает с людьми, внезапно проснувшимися, он чувствовал себя необычайно бодрым и полным сил; тем не менее ему нужно было сначала прийти в себя, и лишь спустя несколько мгновений — в таких случаях они кажутся вечностью — он окончательно очнулся. Он лежал не в спальне, как обычно, а в библиотеке, ибо, готовясь к скверной ночи, он, насколько помнил, намеревался еще почитать, но, видимо, незаметно уснул. Он пошарил рукой и понял, что не разделся, а только накрылся шерстяным одеялом. Он прислушался. Что-то упало на пол — это была книга, которую он читал. Темнота этого лишенного окон помещения была глубокой, но не полной; из открытой двери спальни падал слабый свет, свет непогожей ночи. Он услышал далекое завывание ветра. Постепенно он стал различать в темноте книжную полку и стул, край стола, на котором, как он с трудом распознал, все еще лежал револьвер. Вдруг он почувствовал сквозняк, в спальне стукнуло окно, и сразу резко захлопнулась дверь. Из коридора послышался звук тихо затворяемой двери. Старик понял: кто-то отворил входную дверь и проник в коридор, не подумав о сквозняке. Берлах встал и зажег торшер.

Взяв револьвер, он спустил предохранитель. Человек в коридоре тоже зажег свет. Берлах удивился, заметив сквозь неплотно притворенную дверь зажженную лампу, — он не видел смысла в этом поступке незнакомца. Разгадал он его запоздало. Он увидел руку, схватившую электрическую лампочку; вспыхнуло голубое пламя, и все погрузилось во мрак: незнакомец вырвал лампочку, вызвав короткое замыкание. Берлах стоял в кромешной тьме, а тот начал борьбу на своих условиях: в полной темноте. Старик сжал оружие и осторожно отворил дверь в спальню. Вошел туда. Сквозь окна падал слабый свет, еле заметный, но по мере того, как глаза привыкали к темноте, он все усиливался. Берлах прислонился к стене между кроватью и окном, выходящим на реку; другое окно было справа от него, оно смотрело на соседний дом. Так он и стоял в непроницаемой тени, в невыгодном положении: отклониться куда-либо было нельзя, но он надеялся, что его незримость уравновесит шансы. Дверь в библиотеку освещалась слабым светом из окон. Он увидит силуэт незнакомца, когда тот появится в дверях. Вдруг в библиотеке вспыхнул узкий луч карманного фонарика, скользнул по переплетам, по полу, по креслу и, наконец, по письменному столу. Луч упал на кинжал-змею. И снова Берлах сквозь открытую дверь увидел руку. Рука была в коричневой кожаной перчатке; она осторожно ощупывала стол, пока не наткнулась на кинжал, ухватила рукоятку. Берлах поднял оружие, прицелился. Тут фонарик погас. Старик опустил револьвер, застыл в ожидании. Через окно он угадывал черную массу беспрерывно текущей реки, громаду города, кафедральный собор, как стрела устремленный в небо, несущиеся облака. Он стоял неподвижно и ждал врага, который пришел, чтобы убить его. Глаза его впились в неясный провал двери. Он ждал. Все было тихо, безжизненно. Пробили часы в коридоре: три. Он прислушался. Тихо тикали часы. Где-то просигналил автомобиль, потом проехал мимо. Люди из бара. Ему показалось, что он слышит дыхание, но, видимо, ошибся. Так он стоял, и где-то в его квартире стоял другой, между ними ночь, терпеливая, беспощадная ночь, прятавшая под своим черным покрывалом смертоносную змею, кинжал, ищущий его сердце. Старик еле дышал. Так он стоял, сжимая оружие, едва ли ощущая, как холодный пот стекает по его спине. Он ни о чем не думал, ни о Гастмане, ни о Лутце, не думал он и о своей болезни, час за часом пожиравшей его тело, собиравшейся уничтожить его жизнь, жизнь, которую он теперь защищал, полный жажды жить и только жить. Он весь превратился в зрение, пронизывающее ночь, в слух, проверяющий малейший звук, в руку, сжимавшую холодный металл оружия. Наконец он почувствовал присутствие убийцы, но по-иному, не так, как ожидал; он ощутил на щеке легкую прохладу, едва коснувшееся его колебание воздуха. Он не понимал, в чем дело, пока не догадался, что дверь, ведущая из спальни в столовую, отворилась. Вопреки его предположениям, неизвестный проник в спальню кружным путем, невидимый, неслышный, неудержимый, с кинжалом-змеей в руке. Берлах понял, что начать борьбу должен он, он должен первым действовать, он, старый, смертельно больной человек, должен начать борьбу за жизнь, которая продлится еще только год, если все пройдет хорошо, если Хунгертобель удачно сделает операцию. Берлах направил револьвер в сторону окна, выходящего на Аару. Потом выстрелил, раз, еще раз, всего три раза, быстро и уверенно, через разбитое окно в реку, потом он присел. Над ним что-то просвистело — это был кинжал, который теперь, дрожа, торчал в стене. Но старик уже достиг чего хотел: в окне напротив зажегся свет. Люди из соседнего дома высовывались из открытых окон; до смерти перепуганные и растерянные, они всматривались в ночь. Берлах поднялся. Свет из соседнего дома освещал спальню, в дверях столовой он неясно различил тень человека, потом стукнула входная дверь, потом сквозняк захлопнул дверь в библиотеку, потом в столовую, со стуком закрылось окно, и все стихло. Люди из соседнего дома все еще глазели в ночь. Старик не шевелился у своей стены, сжимая оружие в руках. Он стоял неподвижно, словно не ощущая времени. Люди исчезли из окон, свет погас. Берлах стоял у стены, опять в темноте, слившись с ней, один в доме.