Судьбы и фурии - [49]

– Прости, просто я… я представлял тебя совершенно иначе, – сказал Ланселот.

Лео моргнул. Цвет его лица стремительно приближался к цвету разгневанного лобстера.

– Так это ведь хорошо. Кому хочется быть предсказуемым?

– Мне не хочется, – сказал Лотто.

– Как и мне, – сказал Лео. Он помучил Лотто молчанием еще пару секунд, а затем вдруг улыбнулся.

С ТАКИМИ РУКАМИ и шестью футами роста Лео вполне мог бы стать баскетболистом, даже несмотря на худобу и сутулость. Когда все снова вернулись к пинг-понгу, бассейну или просто побрели по темным тропинкам творчества, освещенным светом настольных ламп, Лотто и Лео остались наконец наедине и между ними состоялся долгожданный разговор.

Лотто рассказал о том, какую бурю эмоций вызвала у него летняя опера. Начиная с необъяснимой грусти и заканчивая чувством паники от того, как после долгого отрешения на него внезапно обрушился внешний мир.

– Обычно я всегда так работаю, – сказал Лео. – Борюсь с музыкой до тех пор, пока мы оба не свалимся без сил, неспособные ни на какие эмоции.

– Мне это знакомо не понаслышке, – кивнул Лотто. – Это как противостояние Якова и Бога, Иисуса и дьявола.

– Я атеист, – сказал Лео. – Но мне нравятся… мифы. – Он рассмеялся.

После он рассказал о своем доме на островке в Новой Шотландии. Его дом был слеплен из соломы и глины, а вся его работа в коммуне заключалась в том, чтобы обучать музыке всех, кто захочет учиться.

С собой у него было мало вещей. Десять белых рубашек, три пары джинсов, носки, белье, ботинки, мокасины, куртка и музыкальные инструменты. Его мало интересовали вещи, из которых нельзя было извлечь музыку. Книги, разве что, но их он обычно брал на время. Единственным его увлечением, помимо музыки, был соккер, правда он упрямо называл его футболом и конечно болел за клуб «Тоттенхэм». Его мать была еврейкой, и ей нравилось, что эта команда выступает против антисемитизма и называет себя Армией Евреев.

Лео, кроме этого, очень нравилось само название. Сочное и ритмическое. Тоттенхэм Хотспур, маленькая песня. В общем доме на острове было спутниковое телевидение, тарелка на крыше напоминала ухо, настроенное по большей части на ловлю новостей о чрезвычайных ситуациях, но, кроме того, на футбол – все знали, как Лео любит эту игру.

– Когда я был ребенком, просто ненавидел скрипку, – признался он. – Пока однажды отец не дал мне задание сочинить музыку для того, что в происходило на экране. В тот день «Тоттенхэм» играл с «Манчестером», и наши парни проигрывали. Я начал играть, и внезапно все, что я чувствовал, усилилось в несколько раз. Горечь, радость. И в тот момент все для меня решилось. Все, чего мне хотелось потом, – повторить это. Повторять его снова, снова и снова. Я назвал ту композицию Audere Est Facere, – со смехом добавил он.

– Осмелиться – значит сделать? – улыбнулся Лотто.

– Девиз «Тоттенхэма», – кивнул Лео. – И, признаться, не самый худший для… художника.

– Твоя жизнь кажется такой легкой.

– Моя жизнь прекрасна, – поправил его Лео.

И Ланселот видел, что так и есть. Он был большим поклонником внешних форм жизни и знал, какой соблазн таит в себе такая строгая отрешенная жизнь, сколько дикого потенциала она может разбудить. Лео просыпался на рассвете среди холодного океана и криков чаек, завтракал ягодами и козьим молоком, лечился собственноручно собранными травами, выуживал голубых крабов из черных вод, оставленных приливом, и ложился спать с семью ветрами, под грохот волн, обрушивающихся на скалы. Нежно светящиеся в полумраке ростки домашнего салата на подоконнике южных окон. Полная воздержания, отрешения и холода внешняя жизнь Лео Сена и безудержная музыка, живущая в его груди…

– Я предполагал, что ты окажешься аскетом, – сказал Ланселот. – Но я думал, что у тебя будет борода, набедренная повязка и рыжий тюрбан. – Лотто усмехнулся. – И что ты удишь рыбу целыми днями.

– А с другой стороны ты, – сказал Лео. – Ты распущен. Это видно по твоим работам. Привилегированность позволяет тебе рисковать. Жизнь среди устриц и шампанского, в доме на Лазурном берегу. Изнеженная жизнь, как у хрустального яйца на полке.

Ланселот почувствовал себя уязвленным.

– Это правда. И если бы у меня был выбор, я бы уже давно раздался до трехсот фунтов удовольствия и радости. Но моя жена поддерживает меня в форме. Заставляет упражняться каждый день. Не дает пить по утрам.

– О! – кивнул Лео, разглядывая свои гигантские руки. – Жена, значит.

Как-то странно он это сказал. Его тон всколыхнул кое-какие догадки, уже опавшие было в голове Лотто.

– Да, жена, – сказал Ланселот. – Матильда. Она просто святая. Самый чистый человек из всех, кого я знаю. Глубокоморальный и честный, на дух не переносящий глупость или обман. Я еще не встречал женщин, умудрившихся сохранить девственность до брака, но ей это удалось. Матильда терпеть не может, когда кто-то чужой убирает за нами всю грязь, потому всегда сама убирается в доме, хотя мы вполне можем позволить себе горничную. Но она делает все это сама. Абсолютно все. И все, что я пишу, в первую очередь всегда пишу для нее.

– Значит, у вас великая любовь и все такое? – легко произнес Лео. – Должно быть, это здорово выматывает – жить со святой.