Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы - [119]

— Не надо. Все хорошо, — Я ушла в кабинет.

Он боялся, что я рассержусь и оставлю его. Но, может быть, я так думаю только потому, что хочу думать о нем плохое? Думать о нем плохое, чтобы оправдать себя?

114

Я сидела в кабинете, когда вдруг услышала неуклюжий удар об пол. Что-то тяжелое упало.

Я выбежала. Мгновенно поняла, где это произошло. Метнулась в ванную. Он лежал на плиточном полу, как-то странно скорчившись, и тихо стонал. Подбородок у него был немного ободран. Рядом валялась веревка, намыленная. Она сорвалась с крюка под потолком.

Я бросилась к нему. Наверное, он сильно ушибся и был сосредоточен на этих своих ощущениях телесной боли. Мне показалось, что он не воспринимает моих нежных слов; ведь слова эти не могут умалить телесную боль.

Но, кажется, я ошиблась. Он раскрыл зажмуренные глаза, посмотрел на меня и улыбнулся прежней — из нашего прошлого — улыбкой, ласковой и чуть смешной.

— Все-таки ты... — он поморщился от боли, — ты... все- таки...

Я поняла. Он хотел сказать, что я все-таки прикоснулась к его лицу, к рукам.

Я помогла ему подняться и дойти до постели.

— Приляг,— сказала я,— потом умоешься. И не нужно так делать.

— Это я нарочно,— он снова улыбнулся. — Это не настоящее.

115

То, что происходило после, я сейчас описываю по памяти. Давно не бралась за свой дневник. Странно: вот я сижу и пишу, будто ничего и не случилось...

В то утро я снова принесла ему кофе. Постучала в прикрытую дверь спальни.

— Да, да, сейчас,— откликнулся он.

Голос был бодрый.

Он поспешил открыть мне. Улыбнулся почти весело. Похудевшие щеки были гладко выбриты. Хлеба у нас уже не было; кофе, сахар, немного овощей, фасоль. Он наклонил голову набок, взял с подноса на столике чашечку кофе. Мне показалось, что глаза его просияли, как при самой первой нашей встрече.

— Ты очень красивая... так... — он повел рукой, глядя на меня.

Я была в белой простой блузке, в черной длинной юбке, волосы заплела в одну косу, перекинув ее на грудь.

Он выпил полчашки и протянул чашку мне.

— Допей, прошу тебя,— снова улыбнулся.

Я взяла чашку, допила, поставила на столик.

Мы стояли друг против друга.

— Я почитаю тебе того поэта, помнишь? Не будешь сердиться?

Я сразу поняла, что речь идет о том армянском поэте, из- за стихотворения которого мы когда-то поссорились. Я только имя его забыла. То есть забыла сейчас, когда пишу; а когда он говорил, тогда, может быть, помнила.

— Читай,— сказала я,— я не буду сердиться.

Меня не покидало ощущение, будто мы наконец-то нашли выход. И потому нам обоим так страшно и хорошо.

— Я никогда не исповедовался у священника,— начал он по-французски, —

Едва завидев священника,

я сворачивал с дороги.

Моя исповедальня, мой молитвенный дом —

грудь моей любимой.

Он смотрел прямо на меня и глаза его сияли, как тогда, когда мы впервые встретились.

Моя прекрасная, не мучай меня,

Моя душа гибнет от любви к тебе.

Давай найдем страну, где можно жить у всех на глазах

            и ничего не бояться.

Давай уедем туда.

Останемся там.

До каких пор нам жить в страхе и ждать беды?

Я почувствовала, что слезы текут у меня по щекам. Он смотрел на меня этими сияющими глазами.

— Я знаю, — сказал он, — ты сейчас не будешь мучить меня, не будешь ничего говорить. Я в это верю.

— Да,— ответила я,— ничего не скажу. Верь.

Я была словно зачарована его сияющим взглядом.

Он подошел к постели, наклонился, вынул из-под покрывала тот самый пистолет, который я ему подарила. Я все понимала, знала. Серебряные украшения слабо поблескивали на рукоятке.

Он стоял передо мной с пистолетом в опущенной руке.

Я подошла к нему, твердо ступая; положила ему ладони на плечи и поцеловала в губы.

— Сколько выстрелов можно сделать? — спросила я, отходя к двери.

— Четыре, — он проверил, — но мне хватит одного.

Я смотрела, что он делает.

Почти в то самое мгновение, когда я осознала, что сейчас произойдет непоправимое, прозвучал выстрел. Это мгновение было долгим. Я уже не хотела, чтобы он делал это. Но я застыла у двери, молчала.

Выстрел был громким, резким. Он стрелял по-мужски, в висок. Тело его как-то странно, неестественно опустилось на постель. Голова запрокинулась. Я увидела красные глаза, выступившие из орбит...

Потом я бросилась к нему, плакала, целовала ему руки и говорила ласковые слова. Лица его не помню. Он был мертв и теперь можно было целовать его. Кровь текла. Кажется, из ушей. Я запачкалась.

Я все запомнила, как он делал.

Я не хотела смотреть на его мертвое лицо. Но я заметила, что ссадина на его подбородке уже побледнела.

Я взяла пистолет.

Я не хотела стрелять в висок. Ведь голова — это мозг, это разум. Нет. Страшно. Легче — в сердце, там — чувства, там любовь.

Я услышала этот громкий звук выстрела и почувствовала острую боль и внезапное онемение всего тела.

..................................................

116

Только через два дня Сабри, бывший слуга М., все же сумел выследить; правда, не меня, а М. Осторожно расспрашивая, он понял, что М. в Шишли. Сабри узнал, что квартира нанята мной. Человек, звонивший в дверь, был Джемиль.

Он поехал к моим родителям и все рассказал им. Он уговаривал отца и мать приехать в Шишли. Я представляю себе, как мучительно им было слышать все это. Вместе с Джемилем  и домовладельцем они поднялись к двери. Домовладелец