Судьба «Нищих сибаритов» - [18]

Совсем другого рода «нищее сибаритство» Коли Вильямса. По возвращении из лагеря в Сухобезводном (по соседству с моим Темлагом), где он был рекордистом на лесоповале, а потом мастером леса, и года в Алексине (на Оке), Коля переехал к нам в Тарту. В то время он любил говорить, что у него четыре страсти: Женщины, Вино, такси и… семечки. Мне, грешным делом, казалось, что, кроме понятного мне пристрастия к такси и решительно не понятного к семечкам, Коля всегда любил лишь… кошек (да еще, пожалуй, футбол и музыку), две же Первые Высокие Страсти специально воспитывал в себе, в чем и преуспел, надо сказать, изрядно. После двух нелепых (во всяком случае — на взгляд окружающих, что, впрочем, может, и не самое главное) женитьб Коля женился на нашей общей подруге Люде Алексеевой, женщине громогласной и ныне знаменитой, обаятельной (для многих) и невыносимой (для столь же многих, но что нам до них!), истовой и неистовой в своих привязанностях и увлечениях; похоже, что брак этот по полному несходству брачующихся (физик бы сказал дополнительности) — находка для обоих. Кстати, любит Коля не только кошек — еще работа есть и застолье с друзьями. Работает он сейчас вполне успешно в каком-то вествирджинском колледже (читает лекции по математике, причем варварское его произношение мешает контактам, похоже, не больше, чем неважнецкая, прямо скажем, дикция, мешала в Москве; математик же он без дураков), а вот с кем пьет и как обходится без московских и вообще российских друзей — не знаю. Говорят, впрочем, что в ихней Вест-Вирджинии сухой закон, но, как пояснил Коля по телефону, все же не суше джина… А вообще, при бросающейся в глаза внешней (только ли внешней?) холодности, Коля человек застенчивый, нежный и потаенно бешеный. Хороший человек Коля…

Как понятно из предыдущего, всех нас коснулся реабилитанс. Для нашего семейства решающей здесь оказалась посмертная реабилитация отца в марте 1956 года (в тот же день было прекращено дело и у мамы). В последующие годы он, не без скрипа, был в некотором виде снова причислен к лику «классиков советской науки», и нашими стараниями его несколько книг были переизданы. Мне, потратившему на захватившие меня «завиральные идеи» отца (в связи с собственным интересом и умеренным увлечением кибернетикой, семиотикой и прочими буржуазными лженауками) чуть не десять лет, слишком хорошо понятно, чего стоит эта уже никому не нужная канонизация. Разве что в редкие дни юбилеев и сигнальных экземпляров она согревает ненадолго разбитую жизнь моей старой и больной матери. Пети, ее первого и любимого сына, ей никто не вернет. О своих более чем относительных успехах я говорил. Не порадуешься и за Лясю, хотя его бесспорный и многогранный талант и проявился не раз; сев в наше время (нынче тоже не сахар, но безусловная осмысленность неотвратимых судеб и мощное ощущение солидарности, незнакомое нашей безвременной юности, позволяют вынести куда больше) в семнадцать лет, можно было выйти без явных невозвратимых потерь разве что с моим несерьезным характером, а главное — с детским моим сроком. Лясю же угораздило еще лагерный срок схватить, который он и отсидел от звонка до звонка. Десять лет советского лагеря — причем каких лет! Самых, можно сказать, драгоценнейших: с семнадцати до двадцати семи — для любого человека на грани возможности сохранения личности, так что уж говорить о такой тонкой и ранимой материи, как талант, талант подлинный, уникальный и неповторимый. Привезенные Лясей из лагеря несколько рисунков (посмотреть только, на каких клочках!) покорили не только старого Грабаря, даром что сухарь был, но и ректора ленинградской Академии художеств Мыльникова, однако из-за волчьего паспорта пришлось-таки поступать в Академию вторично, уже после благословенного Пятого Марта. Не истребил лагерь Лясиного таланта, не извел, но все равно поздно уже было, не угнаться скорбному его дару за хваткими однокурсниками, весело подхалтуривавшими на иллюстрациях… Угадывая синтетичность своего дарования, перешел Ляся на сценарный факультет Института кинематографии, и очень даже неплохой сценарий написал — «Вертушка» (о погрузке леса на Севере, в родном его Усть-Выме, только вот зеков в ту пору еще не решился зеками называть, «зашифровал» прозрачно в виде неких «завербованных», живущих, разумеется, в бараках и спящих на нарах), но и тут скис, как приспела пора Основы Научного, черт бы его драл, Мировоззрения сдавать… Уйдя из ВГИКа, Ляся стал много писать о живописи, графике, архитектуре, кино, во время разгрома Манежа сумел даже осадить министершу культуры тогдашнюю, Никите Сергеевичу невпопад поддакивавшую, а потом сделал без счета короткометражных фильмов (о семиотике здорово получилось, о Петрове-Водкине, да мало ли о чем!), а потом вовсе уж хорошую книжку о Делакруа выпустил в ЖЗЛ. Книга о Леонардо^{12}, что он уже не первый год кончает, будет, надо полагать, еще лучше, но ведь тем временем и мне-то пятьдесят стукнуло, так что уж о нем говорить!..

Нечто похожее внешне произошло и с самым младшим сибаритом-подельником Левкой Малкиным, тоже схватившим второй срок в лагере; олимпиадному баловню, Левке ох как надо было, перебесившись и закончив аспирантуру, стать в двадцать пять кандидатом, в тридцать с чем-нибудь, глядишь, и на докторскую теорем надоказывать. Ан нет, так и ходит все он, прогрызши-таки мехмат заочный, в очень способных, и хоть и программист отменный (как же — сам Кронрод хвалил!), и начальник сектора в каком-то синекурном институте, а все ж не профессор, а ведь в ноябре и ему, хоть и моложав, и пригож, и матер, неотвратимо пятьдесят будет… Нет, очень это несправедливо, кому-кому, а Левке нашему просто-таки необходимо было стать и по заслугам профессором математики!..