Судьба и воля - [10]

Веттин успокоил взмахом руки сопровождающих его автоматчиков, уже поднявших стволы в направлении Бориса.

– Хороший немецкий, – он начал диалог, как нормальный человек. На самом деле, этот высокородный немец был крайне удивлен. Впервые еврей осмелился не то что приблизиться к нему не по приказу, но и обратиться. Стало интересно, и он подозвал Борьку к себе.

– Господин гауптштурмфюрер! Простите за мой вопрос, но я знаю, что вы разбираетесь в ювелирных изделиях. Не могли бы вы посмотреть на одно из них?

Дитрих улыбнулся:

– Ты смешной, еврей.

Он оглянулся вокруг, не желая чтобы кто-то услышал их разговор. Было понятно, что с мелочью этот парень его беспокоить не решился бы, и жестом указал следовать за ним. В помещении КПП находились двое солдат и фельдфебель.

Он приказал им ждать на улице и уселся за стол.

Борька положил перед ним перстень. Веттин недоверчиво разглядывал камень и потом спросил:

– Это ведь бриллиант? Ты ведь не собираешься меня дурачить?

– Что вы, господин офицер, это бриллиант чистой воды в восемь карат.

Генрих продолжил любоваться перстнем. Через некоторое время он произнес:

– Что ты хочешь?

Борис понимал, что сейчас решается его судьба. Или парабеллум, который лежал в кобуре гауптштурмфюрера, через мгновение оборвет его жизнь, или они договорятся.

– Я хочу получить за этот камень 2000 рейхсмарок, это в 20 раз меньше его стоимости. Но в дальнейшем, все драгоценности, которые мы сможем, – он помялся, ища приемлемый оборот речи, – сможем вспомнить, где мы их оставили, мы принесем вам, за те же 5 процентов их реальной цены.

Эсэсовец понимал, что даже если убить всех обитателей гетто и провести тотальный обыск, то ему не достанется и малой доли того, что сумеют найти шакалы из местной полиции и немцы из охраны, но и то, что сумеют найти, в свою очередь, будет малой долей того, что эти евреи сумели спрятать и что этот парень сможет принести из тайников за пределами гетто. Он с нескрываемым интересом посмотрел на этого отчаянного парнишку.

– Один промах, одно компрометирующее меня движение и ты – мертвец!

Борис выдохнул. Он только теперь почувствовал, как взмок от страшного напряжения, но нашел в себе силы спросить о том, как в будущем он сможет встречаться с господином гауптштурмфюрером.

– С вами свяжутся, деньги получите завтра.

«„C вами“ – что он имел в виду? Это он меня вами назвал, или он подразумевал целую группу со мной во главе?» – Борька размышлял об этом по дороге к своему бараку.

Он шел, не чувствуя тела. Это был серьезный шаг к выживанию его собственному и многих людей, еще живых, еще населяющих этот лагерь.

Веттин все выполнил с дотошной немецкой аккуратностью. У Бориса появился документ, по которому он получил возможность бывать в городе, с ним общался фельдфебель Ульрих Хеншель, человек Веттина, при этом ни разу в их коротких разговорах этот факт не присутствовал. Имя гауптштурмфюрера не упоминалось ни при каких обстоятельствах.

Никто, кроме Шермана, еще троих ребят, выполнявших чисто физическую работу, и Давида Немировского не знали, откуда появлялись продукты, которые распределялись среди узников в небольшом количестве и нерегулярно, но они спасли жизни не одной сотне голодных, обессиленных людей.

Эту деятельность команда Бориса продолжала и тогда, когда их перевели из гетто в лагерь «Кайзервальд». Но однажды, весной сорок четвертого, ранним утром, перед отправкой на работы, их выстроили на плацу. В ворота въехали три черных легковых автомобиля. Из переднего, люксового «Хорьха», вышел генерал Фридрих Еккельн. Небывалое событие и мрачное предзнаменование! Каждое появление этого человека, как правило, заканчивалось массовыми казнями, спецоперациями, всем, что ухудшало жизнь тех, кого еще не увели к новым могилам. Вслед за ним из машин вышли высокие чины СС и чиновники из аппарата обер-бургомистра Риги. Они следовали на аэродром, но по известной лишь Еккельну причине завернули в «Кайзервальд».

Генерал закурил и о чем-то тихо переговаривался с комендантом лагеря штурмбанфюрером СС Эдуардом Рошманом.

Строй заключенных, как и вся обслуга лагеря, замер в ожидании. И вдруг Рошман, чего прежде невозможно было себе представить, вызвал из строя Бориса, проорав его фамилию через весь плац. Не староста, не помощники коменданта, застывшие по стойке смирно, – сам Рошман. Борис вышел из строя и остановился, повинуясь жесту одного из офицеров. Еккельн подошел к нему и приказал поднять руки. Борис ощутил крепкий запах одеколона и только что выкуренной сигары, исходивший от генерала.

«Вот и все», – сколько раз он произносил про себя эти слова, но проносило, а теперь, похоже, действительно конец. Он видел, как офицер сопровождения, видимо, адъютант генерала, расстегнул кобуру. Еккельн приблизился вплотную и несколько раз провел ладонями по груди Бориса жестом, которым производят обыск. Борька поднял глаза к небу и увидел, что на него смотрит мама. Ее прекрасное лицо было безмятежно, и он улыбнулся. Еккельн отдернул руки и уставился на улыбающегося еврея. Генерал и сам усмехнулся, оценив необычность происходящего.

– Ты что, боишься щекотки?