Суд над судом - [65]

Пробежал глазами письмо, оглядел меня именно Tair как предсказывал Александр Иванович, и спросил насмешливо:

— Чем могу быть полезен?

— Разве Александр Иванович не написал?

— Нет.

Я попыталась объяснить свое положение. Он слушал рассеянно, потом перебил:

— Почему именно в частной гимназии хотите учиться? В казенной гораздо дешевле.

— Меня не примут туда.

— Почему?

Слишком долго было объяснять. Да и не хотелось. Я молчала.

— Попробуйте все-таки поступить в казенную. Если не примут, приходите ко мне — помогу. Увидите Александра Ивановича, передайте от меня сердечный привет.

Я снова уловила в его голосе насмешку и выбежала из гостиницы, решив ни при каких обстоятельствах не возвращаться сюда».

ГЛАВА XII

Между посещением бабушкой Фаро Таганской тюрьмы, которое она сравнила с больничным посещением, и судом над Богданом, то есть в течение полугода, я не имел возможности следить за его временно лишенной всякого разнообразия жизнью. Поскольку в тюрьме я никогда не сидел, а в больнице оказывался не раз — и, было дело, провалялся там как-то около года, — я решил, что будет не слишком большой вольностью уподобить в целях авторского перевоплощения и соучастия эти два состояния.

Ведь и в том и в другом случае имеет место искусственное «выпадение» из жизни. Мое нынешнее тяжелое положение, связанное с неприятностями на работе, было сродни такому «выпадению» и усугублялось чувством непонятной вины, которую я испытывал в отношении героя будущей книги. Я не мог слушать радио, смотреть телевизор, читать газеты, ездить в автомобиле — то есть вынужден был отказаться от всех тех радостей и удобств, без которых современный человек уже не мыслит своего существования. Я как бы наказывал себя во имя искупления той вины, понемногу пополняя папку Ивана Васильевича собственными записями.

«Беличья болезнь» подсовывания и припрятывания, о которой упоминал Иван Васильевич в одном из своих комментариев к «Хронике одной жизни», оборачивалась эпидемией. Я и не заметил, как заразился, попав таким образом в одну компанию с девяностодвухлетней бабушкой Фаро и восьмидесятинятилетним летописцем, тогда как мы с Богданом были примерно в три раза моложе.

Между прочим, Иван Васильевич отмечает, что Богдан умер в тридцатитрехлетнем возрасте, и несколько раз повторяет эту цифру, словно таящую в себе особый смысл. На самом деле речь может идти лишь о тридцать третьем годе жизни, поскольку Богдан прожил только трндцать два полных года.

Передо мной весьма своеобразно разукрашенный лист плотной бумаги, найденный на дне одной из папок. Посреди листа аккуратно наклеен поясной портрет Богдана, заключенный как бы в рамку, состоящую из небольших прямоугольников, в каждом из которых фломастерами и цветными шариковыми карандашами (видимо, чтобы подчеркнуть различия по тематическому признаку) сделаны мелкие, неразборчивые записи и пометки. Уже на сравнительно небольшом от глаз расстоянии все эти надписи сливаются в причудливые узоры, смутно напоминающие фигуры коленопреклоненных людей, всадника с копьем, нацеленным в пасть огнедышащего дракона, и даже лучи, расходящиеся в разные стороны то ли от небесного светила странной формы, то ли от заросшей головы делегата II съезда партии.

Однако при ближайшем рассмотрении удается разобрать не только отдельные слова, но и фразы, а также цифры, выполняющие роль порядковых номеров краткого плана той или иной сцены. Многие из них переправлены или зачеркнуты вовсе. В одном из верхних прямоугольников я обнаружил упоминание о «поваленном тутовом дереве» и о «пляске козла», а в одном из боковых — с трудом разобрал слово «житие». Наиболее темный из нижних прямоугольников был сплошь, без разделений на части, исписан бисерным почерком Ивана Васильевича, необычайно для него плотным.

С другой стороны, отсюда, из нынешней жизни, история Богдана казалась огромной черной дырой — ярким, но невидимым в силу чрезвычайной плотности звездным космическим телом, разбегающейся в бесконечность вселенной.

Чтобы вызволить вечно юного моего двойника из непроглядной толщи времени, следовало взять себе в проводники не только бабушку, Ивана Васильевича, но и жен соратников Богдана Кнунянца — из тех, что лет двадцать назад, возвращаясь, как было принято тогда говорить, издалёка, печальной вереницей прошли через наш дом.

Цепляясь за память других людей, как-то связанных с моей, я надеялся добраться в конце концов до того, до чего в одиночку теперь уже никому не добраться. Требовалось воссоединить миг и вечность, космос и частную жизнь, создать нечто вроде системы круговых зеркал, чтобы в фокусе, в совмещении отражений поймать ускользающий от меня образ.

Бабушка не раз посещала брата в Таганской тюрьме. Благодаря этим посещениям она познакомилась с Еленой Дмитриевной Стасовой, а через нее — с ее отцом, Дмитрием Васильевичем, первым председателем Петербургского совета присяжных поверенных. Стасов помог бабушке получить разрешение присутствовать на закрытом заседании Московской судебной палаты во время суда над братом. Вот как все это происходило.

«После посещения гостиницы „Европа“ я решила пойти к директрисе соседней гимназии. Дама важная и жеманная, она приняла меня чрезвычайно любезно, расспросила, сколько я закончила классов, заметив между прочим, что для хорошо воспитанных девушек в гимназии всегда найдется вакансия. Но стоило директрисе взглянуть на мою метрику, как лицо ее неузнаваемо изменилось — стало злым и провинциальным.