Суд над судом - [53]

24 августа 1904 г.

г-же Величкипой в Женеву,

Рю де ля Коллин, 3.

«Для Елис. Вас.»

Получил я твои письма от 9-го и 22-го августа. Как видишь, я твои письма, хотя и не все и не совсем аккуратно, все же получаю. Почему ты моих не получаешь, не знаю: я пишу по два письма каждую неделю и отправляю по разным адресам. Придумать отсюда заграничные адреса я не могу; мне кажется, об этом ты должна позаботиться и снабдить меня нужными адресами. Что же касается здешних, то все, что могу, я для тебя делаю; вот осенью непременно устрою. Чего ты так: сильно беспокоишься обо мне? Ведь не можешь же ты серьезно думать, что меня здесь пытают и истязают: ведь ты же сама сидела в тюрьме и знаешь, как, в сущности, во всех отношениях безопасна тюрьма. (Я в России другого более безопасного места не знаю.) Сообщенные тобой новости переполошили наш муравейник; только ты напрасно пишешь так кратко, думая, что нам многое известно; имей же в виду, что свежие люди прибыли к нам уже два месяца тому назад, а за эти два месяца случилось столько нового. Я только очень доволен, что наконец-то сорвана маска с лица наших смирников и теперь руки не будут связаны никакой официальщиной. Лупите их вовсю, не останавливайтесь ни перед какими решительными действиями, вплоть до переворота; я думаю, давно уже пора прекратить господство заграничной «клоаки» и бесхарактерных политиканствующих дипломатов. Черт возьми, как у меня руки чешутся. Пришли мне хороший адрес. Мне очень многое нужно тебе написать. О моем деле ничего еще не известно, дознание не кончилось, вероятно, до суда придется сидеть. Когда будет суд, неизвестно. На днях приедет сестричка…[11]

Тюремная почта работала. Было бы неоправданной смелостью утверждать, что применявшаяся заключенными техника — веревка с мешочком песка на конце, который спускали к окну нижней или перебрасывали в окно соседней камеры — отвечала последним достижениям отечественной и зарубежной мысли, но действовала она безотказно, в полном соответствии с законами классической механики. Во всяком случае, благодаря этому простому приспособлению стал возможен выпуск нелегальной тюремной газеты и составление совместного обращения 19-ти — ответа на обращение 22-х.[12]

В Москву из Женевы, из рабочего предместья Сешерон, Шмэн де Фуайэ, 10, обращение 22-х доставила Муха.[13] Думали — на крыльях. Оказалось — в дорожном Зеркальце. Над ней шутили:

Свет мой, зеркальце! скажи

Да всю правду доложи…

Муха попросила отвертку, вывернула шурупы передала туго свернутый, мелко исписаппый листок тонкой бумаги. На приехавшей была шляпа размером с самое большое воронье гнездо Немецкой слободы, из тех, что налеплены на деревьях скверика Высшего технического училища.

«Практический выход из кризиса мы видим в немедленном созыве третьего партийного съезда».

Из Таганки ответили:

«Дорогие друзья, после разных мытарств вся наша компания собралась в Таганке. Оглядевшись здесь, мы решили продолжать свою борьбу с меньшинством я слизняками. Участие примут Кол, Рубен, Полетаев, Соломон Черномордик, Абсолют…[14] Надо наконец сказать им правду в глаза. Мы вполне уверены, что все мало-мальски сознательные элементы, дорожащие честью партии, с восторгом примкнут к нам, когда мы выведем на чистую воду политику этой заграничной клоаки, успевшей заразить атмосферу вокруг себя своей затхлой кружковщиной и подлым стремлением улаживать партийный конфликт „по-домашнему“, под сурдинку, за бутылкой пива и чашкой чая…»

Суть обращения 19-ти, составленного осенью, сводилась к требованию немедленного созыва III съезда.

Хотя почти всем им, в том числе и Богдану, давали время от времени общие свидания, отсидка в одиночке незримо истощала нервы, почти незаметно, по каплям, уносила жизнь.

Единственное, что оставалось, — это воспоминания.

Но и они смущали его как бы полной отдаленностью нынешней жизни от тихого шушинского существования с посещением летнего клуба, жаркими спорами семинаристов на бульваре, шумно декламирующим стихи отцом и всегда печальной, молчаливой матерью. Прикасаясь памятью к тем дням, он испытывал минутную растерянность, будто заблудился, застрял в дороге, потерялся в одной из ннгиджанских тутовых рощ. Словно некогда знакомый ему, не взрослеющий мальчик навсегда остался на незатопленном островке, который омывала со всех сторон река времени.

Ночью ощущение тюрьмы было особенно острым. Ни звука не проникало в камеру. Теперь, как и двадцать лет назад, время растягивалось до бесконечности. До бесконечности долго скакал на коне вдоль границы дед Иван с винтовкой в хурджине. Навсегда застыл в молитвенной позе прадед — священнослужитель Тер-Месроп. Деда и прадеда он знал только по рассказам отца.

Мальчик на острове следил за тем, как уносит с собой река конного деда, пешего прадеда, мать, отца, братьев, заросшего бородой человека, по странному совпадению носящего его имя.

Остров был каменист, берега обрывисты. Почти на самом верху, будто на плече исполина, стоял их двухэтажный дом. С галереи второго этажа открывался вид на дорогу, ниже располагались русские казармы. Рядом находился дворик Нана-баджи, ее дом, сложенный из побуревшего от времени бутового камня, напоминавшего теперь лепешки кизяка, а чуть в стороне — новый дом каменщика Аракела. В просвете между домами и деревьями виднелся кусочек двора жестянщика Бахши его красавицы-жены Нахшун. Ей и шестнадцати не было, когда Бахши повадился приходить домой пьяным. Жили они без детей.