Суд над победителем - [63]

Максвелл Файф не стал больше оспаривать соотношение чисел. Он продолжил задавать вопросы, касающиеся дальнейших действий Алекса, скрывавшегося под именем Генриха фон Плауена.

— Что вы чувствовали, когда гауляйтер Мучман прикрепил вам на грудь Железный крест? — спросил он.

— Досаду.

— Уже тогда вы опасались, что ваша фотография попадет в газеты и после войны вас разоблачат как предателя?

— В тот момент я опасался другого разоблачения — со стороны немцев. Во-первых, я был в розыске как сбежавший военнопленный; во-вторых, имя фон Плауена слишком приметно, и Генриха XXVI искали многочисленные родственники, о чем косвенно свидетельствует факт обнаружения меня даже в шведском лагере для интернированных.

Генеральный атторней сделал какие-то пометки в своем блокноте, после чего обратился к судьям:

— С разрешения Высокого суда я продолжу допрос обвиняемого несколько позже, но, прежде чем передать слово адвокату Скерриту, прошу мистера Шеллена ответить на последний вопрос: если бы вам не грозило разоблачение со стороны родственников дома Реусс, другими словами, если бы ваши документы были попроще — какой-нибудь Ганс Швейк, — остались бы вы в городе Хемнице до конца войны, продолжая помогать немцам в его защите?

Алекс не знал что ответить. Он сам не раз думал над этим и так и не пришел ни к какому ответу.

— Не могу сказать наверное… скорее всего — да.

Когда Алекс сел, Скеррит подошел к нему и негромко сказал:

— Неплохо, только не надо больше про Бога и про ангелов, Шеллен, умоляю вас. Я знаю, что вы неверующий, но не забывайте, что ваша главная поддержка исходит от церкви.

— Больше не буду.

— А вообще, неплохо.

После небольшого перерыва слово для допроса обвиняемого было предоставлено адвокату Скерриту. Лорд Баксфилд, как и предупреждал Скеррит, к тому времени тихо дремал с полуприкрытыми глазами, так что адвокат, дабы не тревожить «его честь», при необходимости обращался к «милорду» Гармону.

Вопросы Скеррита касались жизни Алекса Шеллена до войны, его службы в РАФ, ранения, работы в Хай-Уайкомбе, возвращения в практическую авиацию, плена и дальнейших событий.

— Скажите, когда ночью 14 февраля вы пытались вернуться к своим на вражеском истребителе (а этот факт подтвержден материалами следствия), что вам помешало?

— Только то, что у меня закончилось горючее.

— А если бы ваши баки были полны?

— Я улетел бы во Францию.

— Вы в этом твердо уверены?

— Конечно. Единственным моим желанием тогда было вернуться к своим.

Файф поднял руку, прося разрешения на реплику.

— Получается, что поворотным моментом в вашей судьбе стала пара сотен галлонов бензина, которого не было? Вы с этим согласны?

— Да, получается так.

— А теперь, — снова продолжил Скеррит, — давайте затронем самый неприятный момент во всей этой истории. Я говорю о гибели восьми наших летчиков 20 марта. Кто-то из зала выкрикнул, что их подло убили. Что вы, мистер Шеллен, могли бы ответить на это?

— Вы насчет убийства? Но убивать прилетели они, — Алекс впервые открыто и твердо посмотрел в обращенные к нему лица партера. — И все же они погибли в бою, а вовсе не были подло убиты. В нечестном бою? Согласен, но в нечестном с обеих сторон. Я — их товарищ — выдал секретный план врагу и помог ему извлечь из этого наибольшую выгоду. Но и они прилетели под покровом ночи, запутывая по пути следы, словно лисы, чтобы напасть внезапно. Напасть не на самого врага, а на жен, матерей и детей врага. Я сам участвовал в нескольких таких налетах и отношу все сказанное и к себе тоже. Мне могут возразить, мол, это практиковалось уже не первый год и должно бы у тех же немцев войти в привычку. А я не согласен. Это как преступность на улицах. Людей грабят и убивают веками, но мы же никогда не станем считать такое положение вещей нормой.

А теперь, господа журналисты, — Алекс посмотрел на противоположный от себя балкон, — прошу вас кое-что записать в ваших блокнотах. Итак, 20 марта атака шестисот пятидесяти ночных бомбардировщиков британских ВВС была сорвана в результате уничтожения четырех маркировщиков «Москито» из шести. Погибли все члены экипажей: четыре пилота и четыре бомбардира. А 27 марта, — Алекс повысил голос, — атака четырехсот двадцати бомбардировщиков удалась, но при этом огнем зениток и истребителей было сбито пять «Ланкастеров», и из всех экипажей спасся только один человек. В городе погибло, как я уже говорил, от десяти до двадцати пяти тысяч жителей (впрочем, вам это неинтересно), атакующие же потеряли тридцать четыре летчика. Сопоставьте цифры потерь РАФ: восемь — 20 марта и тридцать четыре — 27-го. А теперь я задам вам вопрос: что было бы 20 марта, если бы 14 февраля у некоего Алекса Шеллена в баках угнанного им «Фокке-Вульфа» нашлось двести галлонов бензина? Скорее всего с Хемницем произошло бы то же, что реально случилось с ним неделей спустя. И у вас нет никаких оснований полагать, что ПВО города не сбили бы в тот день те же пять «Ланкастеров», а может, и больше. И вместо восьми человек потери РАФ в тот день составили бы около сорока. Что же получается? 20 марта я своими действиями уменьшил потери британских ВВС в пять раз! И если бы сэр Харрис, которого вся Германия называет не иначе как «мясником», после той неудачи отказался от своей навязчивой идеи покарать Хемниц, на этом все бы и закончилось. Восемь погибших британцев вместо сорока двух в сумме. Так кому предъявлять счета за ваших мужей и сыновей? Мне или Харрису?