Суд над победителем - [42]

На следующий день Алекс вместе с Сотириусом, на которого вчерашняя смесь анисовой с коньяком произвела разрушительное воздействие, приехали в порт.

— Наша «София» уходит в Ленинград с заходом во Фленсбург, — беспрестанно щупая лоб, простонал Сканцикас. — Раз документов у тебя нет, сразу, как сойдешь по трапу, сдавайся оккупационным властям и рассказывай им свою историю. Да смотри, не перепутай Фленсбург с Ленинградом. Впрочем, я наказал капитану ссадить тебя в Германии. А теперь давай по маленькой на прощание.

Он отвинтил колпачок фляги, и они приняли по чуть-чуть.

— Да! Ты не забыл ту бумажку с моим опознанием? Хе-хе, твой единственный документ выдан Сотириусом Сканцикасом. Цени! Если что, пусть звонят — номера конторы и отеля я там записал, а как вернусь, проинструктирую фру Вильсон.

Выпив еще три раза по чуть-чуть, они распрощались. Добравшись с помощью матроса до своей каюты, Алекс, не раздеваясь, рухнул на койку.

* * *

— У вас что, совершенно нет никаких документов, кроме этой бумажки? — по-немецки спросили Шеллена на посту таможенного контроля, когда утром следующего дня он ступил на пристань города Фленсбурга.

Сама дорога заняла около семнадцати часов, но с учетом того, что «София» — небольшое судно водоизмещением что-то около пяти тысяч тонн — простояла почти семь часов в Треллеборге, прошли ровно сутки. За это время Алекс прекрасно выспался и выглядел теперь вполне свежо и бодро.

— А чем она вас не устраивает? — искренне удивился он. — Здесь есть даже подпись сотрудника шведского МИДа.

— А что вы делали в Швеции? — Вопрос был задан уже по-английски человеком в форме майора британских территориальных войск.

— Отдыхал в лагерях для интернированных, — также по-английски ответил Шеллен.

— Но всех интернированных англичан репатриировали еще в мае.

— Я сидел в лагерях для немцев.

— Как так?

Алекс коротко пояснил, что бежал из немецкого плена в форме немецкого летчика на немецком истребителе, чем поверг майора в крайнюю степень удивления.

— И вы столько времени просидели там, выдавая себя за немецкого летчика?

— У меня были на то некоторые причины.

Этот разговор продолжался еще несколько минут. Потом Алекса усадили в крытый джип и, попетляв по узким улочкам приграничного Фленсбурга, с колоколен которого была хорошо видна Дания, отвезли в городскую комендатуру. Здесь его со стопкой чистых листов бумаги и письменными принадлежностями заперли в крохотном кабинетике, предложив подробнейшим образом описать все, что с ним приключилось. Он изложил свою историю на трех листах. Другой майор — на этот раз регулярной армии — молча прочел их и, ни слова не говоря, вышел, заперев за собой дверь. Часов через пять, уже в сумерках позднего вечера этот же майор в сопровождении солдата морской пехоты перевез Алекса в другое место. Его провели в комнату с решеткой на окне, кроватью, столом, стулом и небольшим шкафом. На столе на небольшом подносе стояла какая-то снедь, накрытая белой салфеткой, рядом — графин с водой.

— Сожалею, — сказал майор, — но до полного выяснения всех обстоятельств вам придется побыть здесь.

— Сколько времени займет ваше выяснение? — раздраженно спросил Алекс.

— Не могу сказать. Дня два, а может, десять. Ничего страшного — вы почти семь месяцев, выдавая себя за нациста, можно сказать добровольно просидели за проволокой. Уж несколько-то дней еще подождете. Кстати, заодно снова изложите на бумаге все, что с вами произошло с момента пленения 15 февраля, и особенно подробно с того дня, как вы совершили побег из отряда Макса Гловера. Все необходимое для этого найдете в шкафу.

— Подождите, сэр, но вы хоть что-нибудь уже выяснили?

— Разумеется. Мы не сидим без дела и знаем уже достаточно много о жизни флаинг-офицера Алекса Шеллена до 13 февраля сего года. Остается восполнить пробел от этой даты до сегодняшнего дня. Сегодня у нас, — майор взглянул на наручные часы, — уже третье декабря.

Он встал и медленно прошел к двери.

— Скажите, Шеллен, а вам известно о смерти вашего отца?

Сердце Алекса сжалось. Он застыл, не в силах спросить «Когда?».

— 20 февраля от сердечного приступа, — сказал майор. — Мне искренне жаль.

Он ушел. Алекс долго сидел без движения, первое время даже не пытаясь осмыслить услышанное. Просто в его памяти один за другим всплывали образы отца, и Алекс понимал, что они, эти образы, — все, что осталось от Николаса Шеллена. Бесплотные воспоминания, фантомы памяти, которым не задашь вопрос и у которых не попросишь прощения. Потом он долго ходил по камере, беспрестанно массируя лицо ладонью правой руки. Его переживания в плену о том, как отец отнесется к тем или иным известиям о сыне, его идиотские письма из Швеции в никуда — все это разом стало таким пустым и бессмысленным. Что может быть противоестественнее писем человеку, которого нет?

20 февраля. Вероятно, в тот день отец услышал очередной выпуск радиопередачи «Вызывает Германия». Он регулярно слушал эту волну и не перестал этого делать даже тогда, когда, по мнению окружающих, сообщения Би-би-си стали намного правдивее. Возможно, в тот день Уильям Джойс поведал британцам об очередном преступлении «мясника» Харриса, в красках описав гибель Дрездена. Это и убило Николаса Шеллена, у которого после смерти жены в Германии остались две надежды и одновременно два страха — старший сын и родной город. И неизвестно, какая из этих надежд была желаннее и какой из этих страхов угнетал его больше.