Суд идет - [3]

Книга-то ведь пишется года…

И тогда заметил важно третий:

— Значит, писанина — ерунда.

Подмигнул четвертый сокровенно

И меня похлопал по плечу:

— Я тебя, Гамзатов, непременно

Взять в свою компанию хочу.

Не стерпев такого панибратства,

Крикнул я:

— Да кто вы сами есть?

И ответил первый:

— Тунеядство.

Воровство, — второй. А третий — Лесть.

Этот вот — Стяжательство, тот — Жадность.

Клевета с Развратом — там, в углу.

Чинопочитание. Продажность.

И, конечно, Пьянство на полу.

— Я — Торговля, — хрюкнул самый тучный.

— Зависть, — самый тощий прошипел.

— Я — Война, — похвастался могучий

И на всех с презреньем поглядел.

Кулаком я по столу ударил:

— Нет, вы не приятели мои,

Жалкие подобья жалких тварей —

Курицы, гадюки и свиньи.

Убирайтесь все, пока не поздно,

За одну секунду скройтесь с глаз.

А не то возьму отцовский посох

И огрею каждого из вас.

— Погоди, Гамзатов, кипятиться.

Ходят слухи, что ты вызван в суд.

Так запомни: курица не птица

И годится разве что на суп.

Мы тебе пока не угрожаем,

Просто продолжаем разговор.

Ты народом нашим уважаем,

Только знай, поэт — не прокурор.

Если ты посмеешь ненароком

Нас в суде позором заклеймить,

То уже навряд ли сможешь к сроку

Новую поэму завершить.

Все найдется: речка, и опушка,

И закат кровавый, как в кино…

И хотя, конечно, ты не Пушкин,

Мы не промахнемся все равно.

Наша пуля знает свое дело,

Ей невыносима тишина.

Не она ль над Байроном свистела?..

Лорку расстреляла ль не она?..

У нее и взор, и нрав бесовский,

Лишь бы отыскался пистолет…

Лермонтов, Махмуд и Маяковский —

В этом списке многих еще нет.

Но не только пуля нам покорна,

Есть огонь (он даже пострашней) —

Жалами смертельными проворно

Лижет он ладони площадей.

Для него расправа не проблема.

Пылкости ему не занимать.

Корчится роман, трещит поэма,

В пепел превращается тетрадь.

Нервы раскаляются, как струны.

Пот кипящий катится со щек…

Жанна д'Арк, Хочбар, Джордано Бруно —

В этом списке многих нет еще.

Наша цель оправдывает средства,

Будь то яд иль нож из-за угла.

Их благоприятное соседство

Дополняет швейная игла.

Та, что рот Анхил Марин прекрасной

Намертво зашила до крови,

Чтоб она не пела ежечасно

О желанной воле и любви.

Издавна опасно быть поэтом,

Потому даем тебе совет —

Помолчи! Поскольку в мире этом

Неподкупных судей больше нет.

Взятки гладки — знают даже дети,

Мы еще посмотрим, кто кого…

…Ничего я хамам не ответил,

Выгнав их из дома своего.

III

А судьи кто?.. Вопрос извечный

Терзает многие умы.

Но все-таки еще не вечер,

И, слава Богу, живы мы.

Ах, эти сложные вопросы —

На них всегда ответов тьма.

Стучат вагонные колеса

И сводят путников с ума.

Но мир наш исстари вращают

Невидимые жернова

И, как зерно, перетирают

Поступки, чувства и слова.

Так встаньте!.. Суд идет! Он тоже

Напоминает колесо,

Что катится по бездорожью

Тысячелетий и часов.

Куда? Зачем? К какой вершине

За поворотом поворот

Неутомимая машина

По краю пропасти ползет?

Но там — вверху, за облаками,

У родникового ручья

Не в кресле, а на грубом камне

Сидит верховный судия.

Он молотком ударит мерно

Три раза по оси земной,

И этот звук одновременно

Услышат мертвый и живой.

И в Хиросиме, и в Хатыни

Откликнутся колокола,

И опадет цветок полыни,

И станет деревом зола.

И, опершись на древний посох,

Верховный скажет судия:

— От имени седых утесов

Судить уполномочен я.

От имени бессменных елей,

Что охраняют Мавзолей,

Младенцев, спящих в колыбелях,

И всех на свете матерей.

От имени берез плакучих

У братских горестных могил

И кедров, чью большую участь

Чиновник маленький решил.

От имени Цада, чьи крыши

Сверкают звездною росой,

И Ленинграда, и Парижа

С их совершенной красотой.

От имени руин костлявых

Всех изувеченных жилищ,

И Бухенвальда, и Дахау,

Застенков, яров, пепелищ.

От имени всех поколений,

Уставших от обид и бед,

Я предъявляю обвиненье

Всем тем, кому прощенья нет.

Пусть их ряды необозримы.

Пускай им имя легион.

Но есть скамья для подсудимых

И для преступников закон.

Сидят они, клыки оскалив

И когти пряча в рукавах,

Бритоголовые канальи

С клеймом невидимым на лбах.

Всю мерзость жизни воплощая,

Они не ведают стыда,

Но втайне все же уповают

На милосердие суда.

Сидят смиреннее овечек,

Уже раскаявшись почти.

Но злоба их нечеловечья

Бурлит у каждого в груди.

Как червь, что точит древо жизни,

Как яд, что проникает в кровь,

Их отравляющая лживость,

Их фарисейская любовь.

Сидят с оцепеневшим взором,

Что устремлен издалека

На судей и на прокурора,

Как будто лезвие штыка.

И всех свидетелей приметы

Фиксируют до мелочей,

Пока есть малый шанс, что эта

Игра закончится ничьей.

И обвинительные речи

Зубрят усердно, как стишки,

Хотя на них ответить нечем,

Поскольку руки коротки.

Но ухмыляются украдкой,

Еще надеясь на реванш,

Свои звериные повадки,

Как чемоданы, сдав в багаж.

И уповают, как на чудо,

Что их освободить должно

На путчи новые и смуты,

Хоть поезд их ушел давно.

Встать! Суд идет! И невозможно

Его уже остановить,

Как невозможно правду с ложью

И жизнь со смертью примирить.

Он соблюдает повсеместно

Верховной совести закон.

Он выше пика Эвереста,

Кумари непорочней он.

Ему знаком язык природы:

Гор, океанов и лесов.

Он набирает обороты,

Как вечной жизни колесо.

Ему сродни людские страсти,

И пенье птиц, и шум дождя.

Он устремлен все время к счастью,

Как будто к матери — дитя.