Суд идет - [12]

Граф Толстой написал эпопею народной жизни «Война и мир». Сто пятьдесят заметных персонажей вывел на свои страницы, и если уж о простом человеке говорит — ни одного плохого!

Да, было такое в русской литературе. И тем она гордилась, тем и завоевала славу лучшей литературы мира. Но с приходом в нее молодцов из «одесской школы» всё встало с ног на голову. В ход пошел хитрый и подленький человечишко. Остап Бендер заменил Тараса Бульбу, с неба упал фадеевский «бесстрашный Левинсон», а подозреваемый и гонимый генерал Серпилин явился на смену генерала Раевского».

Говоря о Леонове, Иван Владимирович раскрывает и свою творческую лабораторию и широким жестом показывает весь арсенал технических средств, при помощи которых создавался его роман, чем он дышит, чем заполнен от начала до конца. Как и Леонов, автор «Филимона» идет в русле классической русской литературы, следует за Пушкиным, который, написав свои «Повести Белкина», принес их издателю, бросил на стол и сказал: «Так надо писать прозу!» Так её и стали писать. И, следуя за Пушкиным, русская проза уже в девятнадцатом столетии шагнула на вершину мировой литературы, поставив народ, породивший Пушкина, во главу интеллектуальной славы, во главу прогресса всего человечества. И тут нет эпигонства, нет прямых заимствований — есть философские принципы литературного творчества, есть ключи от кладовой, где запрятаны тайны мышления при посредстве образов.

Знаю и слышу за тысячу верст своих оппонентов, и всё-таки пишу именно так, а не иначе. Одну вижу перед собой задачу: написать правду о книгах своего мужа, смыть с него груз наветов критиков, писавших о нём гнусные статьи, критиков, которые сплошь были коганы. И могла бы я тут повторить другие слова Маяковского, сказанные им при вынужденных обстоятельствах. Как-то молодая дама заявила поэту: «Ваши стихи критикуют все московские газеты». — «Я знаю об этом», — спокойно сказал Маяковский, и продолжал:

Читающим с любовью газеты московские

Скажу как на исповеди:

Человеку не к лицу инстинкты жидовские,

Даже при смерти.

Итак, в смысле художественного метода — смелое, до безрассудства мужественное новаторство. Вышла знакомая ситуация: весь полк идёт в ногу, он сделал первый шаг с левой, а Леонов, и вслед за ним несколько смельчаков зашагали с правой. Михалковы-чаковские, горбачевы-яковлевы зашикали, подают команды, негодуют, а смельчаки знай своё: рушат строй, вносят сумятицу.

Снова слышу недовольный ропот, вздыбили шерсть книжные жуки, профессора, всю жизнь повторяющие азы учебных программ: при чём тут Леонов и эти… смельчаки? А что до них, не было, что ль, в двадцатом столетии писателей, продолжавших традиции классиков русской литературы? А Блок и Брюсов, Есенин и Клюев, Мамин-Сибиряк, Сергеев-Ценский, Соколов-Микитов? Наконец, Шишков, Бажов, Пришвин, Югов?.. Они-то, что, не создавали литературу высокого классического гуманизма?..

Спешу успокоить ревнителей святости русской литературы: были такие писатели, — слава Богу, не оскудела копилка народной мудрости, были у нас замечательные писатели и поэты, и создавали они произведения, которыми зачитывались и долго ещё будут зачитываться благодарные читатели, но заметьте, милостивые государи: писатели эти из тех, кто жил и творил в первой половине двадцатого столетия, они ещё по инерции катили вперед паровоз могучей русской литературы. Но из Одессы, Гомеля, Жмеринки уже двинулись и другие паровозы; они везли в Москву и Ленинград десанты малограмотных, настырных молодцов, о которых Константин Федин скажет: ныне всякий мало-мальски грамотный еврей — уже писатель. И скоро их имена замелькали на страницах газет и журналов. «Правда» почти в каждом номере печатала одесситов и ни разу не напечатала Есенина. Русский дух изгонялся, его дружно теснили и травили. А скоро и совсем запретили два слова: «русский» и «еврей». О русских забудьте, а евреев?.. При чём тут национальность?.. У нас интернационализм, все равны, всем дорога. А если ты и нерусский, так тебя и в институт без экзамена примут, и должность дадут, и квартиру в Москве и Ленинграде. Хватит угнетать малые народы, пора русскому человеку выпустить вперёд младшего брата.

В учебных программах, на радио и в газетах светились лишь имена багрицких и сельвинских, светловых, долматовских, катаевых, граниных… Русским детям дали свои сказки те же одесситы: Чуковский, Кассиль, Барто, Алигер… Роту детских писателей, а затем на целых тридцать лет и всех русских писателей, возглавил человек с русской фамилией, с нерусской душой — Сергей Михалков. За ним потянулся в Союз писателей целый клан родственников, и литературные острословы скоро о них сочинили частушку: «Земля наша родная, слышишь ли ты зуд? Это михалковы по тебе ползут».

Птенцы Хромого дьявола окрепли, началась эра очернительской литературы. Заработали кроты, которых Солоухин назвал «подпиливателями».

История России взошла на гребень двадцатого столетия. И лишь единицы мудрых и прозорливых слышали, как потрескивают несущие балки дома Государства российского, как пощелкивают зубы жучков-короедов. Фундамент начинал проседать, дом подрагивал.