Субмарина - [19]

Возвращаюсь в комнату. Сначала смотрю телевизор. Без звука. Мне не важно, что они говорят. Телевизор освещает комнату. Когда на экране появляется таблица, я сажусь и смотрю в окно. Курю свои греческие, кидая окурки на тротуар.

Старый придурок проходит внизу по улице. Ботинки с длинными носами, на голове — меховая шапка. Невероятно, что никто из местных мальчишек до сих пор его не прибил. Фонарь освещает улов этой ночи. Коляска полна мертвых зверей. Сбитые коты, собаки, птицы, проигравшие в схватке с оконным стеклом.

20

Последний раз я видел Ану на лавке на Старом кладбище. Дело было летом, мы пили кофе из пластиковых стаканчиков, которые я купил в «Севен-Элевен». Она сказала, это важно. Ничего в этом такого не было. Вся жизнь Аны была драмой, с ней никогда не было скучно, речь могла идти о чем угодно. Важно только то, что здесь и сейчас, это я давно выучил. История Аны началась, когда я ее встретил. Наша общая история. А теперь она хотела со мной поговорить. Она не пыталась как-то смягчить сказанное, не тянула время, нервно затягиваясь сигаретой, только пригубила кофе и сказала, что нам надо расстаться. Что она обо всем подумала, что нам было хорошо, но теперь нужно расстаться. Это случилось через два дня после того, как она показала мне две полоски на тесте на беременность. Я, наверное, сказал что-то не то. Я сказал: давай его оставим. Я не сбежал, я сел, закурил и сказал: давай его оставим.

Я позвонил Кемалю, он пришел и забрал меня, мы проездили в его машине до вечера.

Он говорил, сказал, что такова жизнь, продолжал говорить, я сидел и смотрел на магнитолу, на ней квадратными синими буквами было написано название радиостанции и название песни. Вечером мы посмотрели в кино боевик. Он купил билеты, купил сладкого, попкорн, я ел, я не чувствовал вкуса.

Я думал, что умру.

И я был близок к этому. Я курил до рвоты, попадал в больницу с алкогольным отравлением, потом меня отпускали домой. Ну, водка, ну, ничего страшного. Парень просто оторвался, молодые люди пьют, такова жизнь. Вот если бы я наглотался снотворного, тогда совсем другое дело.

21

Вот он лежит практически в бессознательном состоянии, делай с ним что хочешь. Все, что угодно. А когда проснется, будет уже поздно. Я вот могу нассать ему в лицо.

И от этой мысли руки у меня сами начинают теребить резинку тренировочных штанов. Дело к вечеру, он лежит, обхватил себя руками, держится за живот. Не слышал, как я внизу возился с дверью, не слышал, как поднялся по лестнице. Я с трудом нашел это место, не думал, что захочу вернуться. Но вот ведь стою тут. Я толкаю его ногой.

Он застонал: в себя еще не пришел. Тычок носком ботинка под ребра — и он внезапно садится: рефлекс, приобретенный в ходе бродяжнической жизни, вечная готовность ко всему, готовность удрать. Смотрит на меня, глаза трет грязными руками. И улыбается: я тебе кое-что хочу показать. Говорит это так, словно мое присутствие здесь — нечто само собой разумеющееся, словно он ждал меня. Ищет свое шерстяное пальто, будь он постарше, походил бы в нем на эксгибициониста. Вот достает какой-то предмет, прячет в руке, как фокусник Затем медленно разводит пальцы. На ладони лежит белая кнопка от сливного бачка. Он слегка разворачивает ее, и я вижу название фирмы: «Густавсберг».

— Я долго ее искал, — говорит. — Везде искал. Таких больше не делают. Двадцать лет как с производства сняли.

— Ты что, их собираешь?

— Умм. Посмотри-ка.

Он встает, идет к стене, поднимает ковер в красно-зеленую клетку, вынимает два пакета. Тяжелые, они едва не рвутся в его руках. Высыпает содержимое первого пакета на спальник. Кнопки от сливных бачков. Много кнопок, разных, некоторые пожелтели от возраста, есть новенькие. Рассыпает их, дает мне насладиться зрелищем. Затем высыпает содержимое другого пакета. Он только наполовину заполнен кнопками, на дне — разные мятые бумажки, его паспорт, пара эмблем с серпом и молотом, все это теперь на спальнике.

— Я собирал их два года, — говорит он, — теперь у меня почти весь «Густавсберг». Не хватает парочки. Ту, сегодняшнюю, я давно искал.

— Где ты их берешь?

— Везде. Но… теперь, когда у меня уже столько, это довольно сложно. Музеи. По средам можно проскользнуть со школьниками.

— А я все гадал, кто же их ворует. А это ты…

— Не только я…

— Конечно, нет.

— Иногда их до меня крадут.

— Зачем?

Он пожимает плечами:

— У меня почти весь «Густавсберг». Но «Ифо» тоже много…

Он тщательно собирает кнопки и засовывает их в пакеты, я беру его паспорт, выданный в уже не существующей стране. Вот итальянская печать, вот печать, поставленная в Копенгагенском аэропорту. Листаю, пока не дохожу до фотографии. Мальчик, еще не начавший бриться, ему сказали, что надо улыбаться. Темные волосы с пробором посередине. Большого мальчика привели к фотографу. Ана, наверное, стоит где-нибудь за пределами видимости.

Он убирает пакеты под ковер. Я смотрю на него:

— Ну что, пойдем или ты сначала в ванную?

Когда мы с Иваном вместе, он говорит. Говорит о войне. Он не спрашивает, хочу ли я слушать. Он старается не сводить все к войне. Мы идем, а он рассказывает, каково это — бояться ходить по улице, высматривать повсюду снайперов. И как в какой-то момент становится все равно. И ты больше не спешишь.