Субъект. Часть вторая - [3]

Простояв напротив щитка около десяти минут, я сделал его недоступным. Осуществив точечную сварку в нескольких местах состыковки дверцы с самим щитком, я добился её полной неподвижности. Более того, нельзя было сказать со стороны, что дверцу преднамеренно приварили. Сварку я произвел в тех местах, до которых, с точки зрения здравой физики, нельзя было добраться, не преодолев при этом наружные слои металла. Убедившись, что вскрытие щитка теперь под силу только спецслужбам, я вернулся к себе в квартиру и, осторожно защелкнув замок, сделал завершающий, прощальный штрих в своем коварном плане – выключил все рубильники за щитом, что подавали электричество конкретно в квартиру ублюдка.

Дребезжание дрелью тут же прекратилось, и за стеной послышались ругательства. Далее он вышел в тамбур, подошел к щитку… В общем, спокойствия в тот день так и не наступило. За дверью до самого вечера слышались взбешенные голоса, приезжали службы МЧС и циркулярной пилой вскрывали запаянную дверцу. Конечно, причина этой загадочной проблемы так и не была разрешена, не помог даже профессиональный взгляд экспертов. Однако каждый из собравшихся наконец-таки получил весомый повод рассмотреть нарушителя спокойствия вблизи. Если раньше все по отдельности лишь ограничивались проклятиями вслепую, то сейчас им выдался шанс окружить его кольцом и вынести ему единогласно принятые предупреждения. И в тот самый день ублюдок действительно был не в своей тарелке, и это было заметно – в особенности мне, разглядывающему его через оболочки стен и тканей организма – что очевидно гарантировало тишину, по крайней мере, в ближайший месяц.

С этого сравнительно недавнего момента, когда я безнаказанно воздал ублюдку по заслугам, в моей голове поселилась навязчивая мысль. Она буквально не давала мне уснуть, усугубляя и без того имеющиеся со сном проблемы. А ведь я уже и позабыл, каково это – уступать разливающейся тяжести в мозгах и расслаблять мышцы. Всё, что осталось от обычного, здорового человеческого сна – это ленивая полудрема. На некоторое время я растворялся в ней, в этом дрейфе вялотекущего сознания. Но уже через пару часов активность моего мышления сама по себе возобновлялась, отряхивалось от оцепенения тело, меня начинали раздражать окружающие звуки – при их отсутствии или вегетативном контроле их распространения раздражало уже само положение тела, чесался нос, затекали руки, щекотали неизвестно откуда вылезшие мысли и тому подобное. Я недовольно разлеплял глаза, будь то ночь или только накрапывающий полдень, и возвращался к своим делам, оставленным накануне медитации. Иным словами, кроме как кратковременная медитация, иначе назвать это было нельзя.

Но после того сымпровизированного плана мести, что возымел успех, мне больше не удавалось спокойно дрейфовать, лежа в своей полудреме. Всю эту медитацию сбивала навязчивая мысль. Осознание того, что я могу делать практически все, что угодно и с кем угодно.

И за это мне не будет абсолютно ничего.

Если не давать поводов для подозрения, я буду оставаться безнаказанным всегда. А даже если кто и заподозрит или, если доведется, увидит, он все равно не поверит своим глазам и ради сохранности своего намертво сформировавшегося понимания мироустройства добровольно откажется от правды, сочтя её за повсеместный глюк.

Вседозволенность, с которой нельзя было бороться.

Если у отменного бойца чешутся руки, то что чешется у того, кто властвует над материей? Что бы это ни было, оно зудело, это стало наваждением, маниакальным состоянием. Почти всю свою сознательную жизнь я, по тем или иным причинам, всегда был вынужден мириться с несправедливостью вокруг. Надо признать, не я один.

Для сохранения чувства собственного достоинства люди еще издавна стали оправдывать свои уступки, поражения и терпение от безысходности какими-то явно притянутыми за уши признаками эталонного поведения человека разумного.

Разумно, говорили они, не придавать значения оскорблениям, демонстративному неуважению к себе, ведь сопротивление здесь было равноценно уподоблению тому, с кем конфликтуешь.

Мудро, утверждали они, подставлять правую щеку под удар, предварительно получив оглушительную пощечину по левой.

Не было ничего уничижительного в том, чтобы с размаху рухнуть лицом в грязь, ведь это, по сути, даже считалось боевым крещением, не иначе как преодоленным порогом навстречу взрослой жизни, где ущемление чьего-либо достоинства воспринималось как само собой разумеющееся естество.

Однако всё это было лишь самозащитой. Всё это было амортизацией для бесконечно спотыкающегося эго, когда единственным способом борьбы с необоримым было расслабление и принятие происходящего как данность. В особо запущенных случаях – как благодатная данность свыше, как необходимость, требуемая для возвышения духа и закаливания тела.

Но стоило бы только кому-нибудь из них приобрести окрыляющие привилегии, стоило только кому-нибудь из них почувствовать хотя бы малейшую ненадобность во всем этом маскараде с толерантностью, гуманностью и мягким сердцем, как сразу бы все это благодушие смело. Вся уязвляемая годами суть человека вылезла бы наружу. Его жизненные позиции сразу бы стали четче, слова и мнение – смелее, идеи – анархичнее. Реакция на неуважение к себе – вспыльчивей, а последующая расплата – безжалостней. Изначально мир выстраивался по принципу именно этих правил поведения, а не каких-либо иных.