Стыд - [3]

После второй попытки «духов» взорвать работавшую на газе основную городскую теплоэлектроцентраль газ просто перекрыли там, на Севере, за демаркационной линией, из соображений безопасности и заботы о гражданском населении. С той поры свет для обычных домов врубали только вечером и утром. Старую маломощную ТЭЦ в другом районе у реки опять топили торфом, как сорок лет назад, и снова бегал по мосту через реку забавный тепловозик с вагонетками, таская топливо из тарманских огромных болот. Жильцы в квартирах, и Лузгин в их числе, уже давно не прикасались к выключателям, навсегда застывшим в положении «вкл.», несмотря на постоянные призывы к экономии — Лузгин лично переписал по-русски штук десять «варяжских» воззваний. Но все равно по вечерам в квартирах горело и светило все, что могло гореть и светить: кем-то двигала вредность, вот как Лузгиным, а большинством — тоска по той, прежней, совсем другой жизни, которую тоже когда-то ругали, а теперь приближалась зима, и никто не знал, хватит ли мощностей старенькой ТЭЦ для обогрева города. Неправда, все знали, что не хватит.

Лузгин сидел в кресле и допивал пиво, когда вдруг вспыхнул свет. Странное дело: ждешь не дождешься, а он всегда вдруг. Батарейки в пульте почти сдохли, но Лузгин наклонился вперед и вытянул руку, сокращая расстояние, и телевизор щелкнул наконец и засветился. Еще с минуту экран полыхал серым пламенем, потом сквозь черный промельк возникли цветные вертикальные полосы, и почти сразу же пошла заставка новостей: вначале без звука, с подрывами видеозаписи, — и тут же гром последнего аккорда и голос диктора, уверенный и бодрый.

Вывернув звук на полную, Лузгин пошел за кофе. В который раз ему подумалось: пока в стране все было ничего, эфир переполняли сплошные катастрофы: замерзали и рушились дома, тонули и горели подводные лодки, разорялись предприятия, люди бастовали и дрались на демонстрациях, кого-то непрерывно убивали контрольным выстрелом в затылок, — а вот потом, когда страны почти не стало, телевидение и газеты словно вывернуло наизнанку, и все вдруг оказалось очень хорошо: упорядочивался порядок, прогрессировал прогресс, стабилизировалась стабилизация, возрастало возрастание, открывались новые открытия, главным из которых было полное или почти полное отсутствие нехороших новостей. Лузгин прекрасно знал, что половина этого — цензура и вторая половина — тоже цензура, но уже личная, всеобщая, выразившаяся в новой истерической религии коллег по ремеслу. Случилось так, что все вдруг осознали и поверили, что сообщать о плохом — значит, вгонять страну в гроб, а доносить хорошее есть первый долг и главное призванье журналиста. Странным образом это совпало с выходом закона об охране инвестиций, по сути дела разделившего страну на три большие части и множество мелких — таких, как Западносибирская буферная зона коллективной ответственности (именно так теперь официально именовалась территория, на которой проживал российский гражданин Владимир Васильевич Лузгин).

Новости шли полчаса, и о буферной зоне не было сказано ни единого слова, будто и не существовало в реальной действительности ни этой земли, ни полутора миллионов населявших ее людей. Лузгин уже привык, что он живет в каком-то Зазеркалье: каждую неделю в Тюмень прилетали съемочные группы из Москвы, Екатеринбурга или Сургута, он видел этих парней в своем отделе по связям — они там получали аккредитацию, потом куда-то ездили и что-то там снимали, потом пили водку в лузгинской квартире и шептали ужасные вещи, иные плакали и матерились, потом улетали обратно, и в телевизоре ничего из того, о чем они шептали и плакали, не появлялось. И ни одна из телегрупп не появилась здесь повторно.

Пару раз на зону прилетали иностранцы — французы из Тээф-1 и американцы с Си-эн-эн. Лузгин их видел, но не общался, с ними работали «варяги», возили их по зоне вертолетами. Он не знал, что они там снимают и гонят в свой далекий-далекий эфир, но сведущие люди говорили, что набор фактов, как правило, стандартный: неадекватность действий русской армии, жестокость партизан, геройство «голубых», страдания мирного населения и нечто невнятно-сочувственное про моджахедов. И конечно же кадры очередного вскрытого эсфоровцами захоронения расстрелянных голых людей без нательных крестов. Как-то раз Лузгин в подпитии проорал вещавшему в компании «варягу» из бывших русских, что не там смотрели, кресты ведь могли и сорвать, смотреть надо ниже, и был зашикан и затуркан окружающими, и поделом зашикан, поделом: ведь сам же утром переписывал и правил официальный пресс-релиз гражданской миссии.

После московских новостей обычно выходили местные, живьем, но он их редко слушал и смотрел; бесконечные совещания там и сям, ход подготовки к выборам в воссоздаваемую думу, концерты местной и приезжей самодеятельности, борьба с настенной живописью, успехи торфоразработчиков, в южных районах зоны почти что собран урожай (то, что осталось не сгоревшим после июльского прорыва моджахедов, у которых вдруг оказались танки и авиация, и если бы не партизаны-смертники с ручными гранатометами, черт его знает, чем бы все обернулось в итоге). И как непременное блюдо под занавес телеэфира — очередная говорящая голова с бородой или без оной, призывающая всех к миру и согласию. Далее следовал фильм из собрания Госфильмофонда или голливудская занудливая драма про жизнь техасских фермеров. Лузгин и не подозревал, давно замкнувшись на боевиках и фантастике, какое огромное количество денег, времени и кинопленки тратят ежегодно американцы на бытописание своей сельской глубинки. Фильмы эти были однообразны, до скуки просты, но сняты хорошо, и в них всегда побеждало добро, чаще всего с кулаками, а одиноких женщин там играли подурневшие звезды вчерашних блокбастеров; их сдержанно, но глубоко любили линялые герои забытых вестернов и дорогих костюмных эпопей.