Стужа - [35]

Оно уже со мной, полными ведрами — а я?! И я еще смею что-то сочинять. Большая серая крыса — вот я со всей своей правдой. Но злоба, откуда та злоба?..

Эх ты, только в себя и смотришь…

Мы все время обделяем себя в святом чувстве, жертвуя им ради химер счастья. А самое высокое, единственное, другого нет и не будет — мы уступаем, дробим, отдаем, не замечаем, идем мимо… Да что там идем? Топчем…

И все ждем фанфар, лучезария… Крысы!..

17

Сокращения мышц пробегают по телу, будто они струятся. И это так: усилия одной группы мышц подхватывает другая или другие. Лишь неумелый атлет напрягает сразу все мышцы, все тело, а в настоящей работе — это как с подросшей травой: ветер волнует не всю ниву сразу, а лишь ряд за рядом, от горизонта до горизонта.

Никакая самая свирепая костоломка в зале не способна смыть память ласк — они на мне: в памяти кожи, мышц, на губах… Помню их грудью, животом, ногами — везде они. И губы хранят напор ее губ. Совершенно безумное чувство: она отпадает к подушке, руки распускаются на моей шее, рот приоткрыт, уступает в поцелуе. Я вбираю ее дыхание. И уже невидящий взгляд, растворенность зрачка и прерывистое дыхание на полустоне. И неистовое желание укротить ее тело, смирить напором ласк и силой…

И уже не полустон, а стон, почти рыданье…

И все — памятью во мне и на моем теле.

И все пропускаю через себя в мгновения. В жизни наслаиваются десятки минут, а память, вот сейчас, воспроизводит в доли секунды. А уж когда минуты (как сейчас между подходами к штанге), память, кажется, способна раскрутить десятки лет жизни. Все видишь сразу — великое множество картин как бы в параллельном просмотре.

Я отдыхаю, исчезает давление веса из мышц, суставов, и сердце западает на привычное место: ровные, гулкие удары.

Сергей (он старше меня на полтора десятка лет) рассказывает что-то о старшем тренере сборной. Я плохо слушаю. Я просматриваю картинки с последними ласками и последним подходом к штанге. Эти два фильма память гонит в параллель. В фильме о тяжести я высматриваю свое поведение под штангой — в какой степени подчинены заданной схеме работы мышцы, в какой форме мышцы, как справляюсь с весом, что ждать от следующего подхода и что можно ждать в ближайшие дни в данном упражнении, и вообще каков я — есть ли сила…

И фильм о ласке память раскручивает: он важен мне, это требует чувство, которое я не смог притупить и за десять лет. И даже огромное «железо» — три с лишним часа суровой работы с паузами всего на две-три минуты — не властно над его энергией. Одно чувство — оно больше рассудка — требует истязания себя тяжестями, исступленной работой, а другое твердит о нежности и ласке. Каждое готово присвоить меня всего…

На «железо» меня не хватит. Еще несколько лет, и не потяну нагрузки. Атлет проигрывает не силой, сила всегда с тобой, а утратой способности наращивать нагрузки, то есть добывать новую силу. Не хватает энергии. Уже не восстанавливаешься от тренировки к тренировке. И ничто не поможет, хоть сотри себя в работе.

А чувство к жене?.. Это моя единственная женщина, до смертного часа единственная. Я так читаю свои чувства. Она смысл всего. Все, что я делаю, без нее не имеет значения для меня. Я не предам ее. Мне нужна только она. Но откуда та ненависть в глазах?..

И память тут же раскручивает все о ней и подставляет тысячи ее лиц, слов, улыбок…

И это мне совершенно очевидно: мое чувство делает ее еще более женственной и стойкой. А главное — мы не можем друг без друга. Нам просто никто не нужен. Мы слышим и видим лишь друг друга и никогда не устаем от себя, никогда… А та злоба… это… это…

Из тренерской возвращается Костя — мы с ним работали на Олимпийских играх, он уже бросил спорт. Здесь, в клубе, его и оставили тренером. Наш клуб знаменит не только чемпионами, но и своими начальниками: кроме одного, рыжего Кайгородова, всех увольняли за хищения и растраты. Нет, не судили, а только увольняли. Деньги на нашем горбу зарабатываются аховые, можно замазать любого — ни одна статья закона не устоит. Костя успел разъесться: молочно-белый, тугой салом — это вместо мышц, но все такой же подвижный. Не подумаешь, что был атлетом, и злым, отчаянным в поединках, и женщины его фотографии вырезали из журналов. А ему ведь всего тридцать один. Но все это пыль, Главное — Костя не ссучился. Именно в пору окончательного устройства в жизни люди очень меняются. А Костя все тот же, и надежность — та же…

— Звонил Пекунов, — обращается он ко мне. — Грозился заехать к тебе на дачу в среду или четверг.

Я киваю.

— Пора, — напоминает Сергей.

Я встаю. Дольше отдыхать нельзя, остыну, это опасно для мышц — напорешься на травму. Сушу ладони в ящике с магнезией, накручиваю лямки и подсаживаюсь для толчковой тяги. В тяге всегда слышишь позвоночник от затылка до копчика. Он какой-то вихлявый, непрочный. Оно и понятно: тяга на трехстах килограммах. А лямки — чтоб не распустился хват, тогда сумеешь выложиться в подрыв. О качестве беспокоимся. О качестве подрыва, силе, результатах соперника, новых схватках, а о себе — никогда.

Тренер становится рядом с металлической палкой — тогда я тяну повыше. Когда вытягиваешь вес на заданную высоту, конец грифа бьет в палку — и я слышу металлический звон. Поэтому я изо всех сил тяну штангу — достать до палки, выбить звон. Сначала работают ноги — руки еще как плети, потом спина и ноги — самые мощные группы мышц, они все решают, а после уже, вдогонку усилию, — руки и стопы. Иногда и застонешь, захрипишь — тоже вдогонку. К этим мгновениям весь будто обложен плитами — жара. И воздух в груди колючий, режет грудь, а в глазах муть. И рожа смещается куда-то вбок…