Ступени жизни - [4]

Я не буду утверждать, что все это он читал и прочитал, и глубоко уверен, что восьмитомной, кажется, «Всемирной истории», например, не коснулся, да и меня это скучнейшее изложение, если не перечисление событий, имен и дат, помню, не привлекло. Но в трехтомной «Истории русской культуры» Милюкова, которую я проштудировал с карандашом в руках, и в ряде других книг были и его пометки.

Выписывал он, кроме официального и обязательного по службе журнальчика «Церковные ведомости», передовые для того времени газеты «Русские ведомости» или «Русское слово», марксистский по своему направлению журнал «Мир Божий» и народническое «Русское богатство».

В зале у нас стоял рояль, на котором начинала учить нас покойная мама, на рояле — граммофон, через никелированную глотку которого мы слушали Шаляпина, Собинова и чью-то речь над могилой погибшего одного из первых наших летчиков, кажется, Васильева: «Пусть будет земля тебе так легка, как была легка поднебесная высь». В семейном альбоме мы видели открытки с фотографиями лучших картин Третьяковской галереи, портреты Веры Холодной и Гельцер, знаменитой балерины того времени, в роли умирающего лебедя. И песни — «Вечерний звон», «Реве та стогне», «По диким степям Забайкалья» и многие другие — мы любили петь «на горке», на краю большого, красивого оврага, а отец любил и разучивал с нами очень сложную и нигде больше не слышанную мною многоголосную песню южных славян:

Что так печален сербский народ?

Слава зовет тебя!

Слава зовет тебя на Косово поле,

Не унывай!

Или:

Между гор и долин

Ехал рыцарь один,

Он задумал найти

Эльдо-ра-до-о.

Одним словом, в этой глуши, в лесу таился небольшой, но для своего времени очень культурный уголок, в атмосфере которого проходило мое детство и закладывались первые почки будущей личности.

Как сейчас помню семейные вечера, когда отец читал то одно, то другое, что ему самому нравилось, и потому читал он всегда «с выражением», и мы любили слушать его.

«Над седой равниной моря ветер тучи собирает», — горьковского «Буревестника» я впервые услышал в его чтении, так же как и знаменитый рассказ Гаршина «Ателлеа принцепс». И еще чьи-то, не знаю, но по-своему вдохновенные, особенно в его исполнении, строки:

На святой Руси петухи поют,

Скоро день будет на Святой Руси!

«И галушка в зубах? И галушка в зубах», — Гоголь, «Вечера на хуторе близ Диканьки», юмор, который отец любил и сам не был лишен его; «Вот американский павиан. Он выходит только при люна. Но когда нет люна, он выходит и без люна» — эту его байку я помню с тех лет.

«Эй, посылайте на смену, старый звонарь отзвонил», — это Короленко, и его же: «А все-таки впереди огни!»

Или Некрасов:

Идет, гудет зеленый шум,

Зеленый шум, весенний шум…

Как молоком облитые, стоят сады вишневые,

Тихохонько шумят.

Но особенно я помню один день, осенний, слякотный, Я только что поступил в гимназию, и отец приехал навестить меня. Мы шли с ним по улице Калуги, он купил в киоске газету и, заглянув в нее, охнул: «Умер Толстой!» И заплакал.

Нет, я не собираюсь делать из своего отца какую-то исключительность, перекрашивать из одного цвета в другой или подводить под какие-нибудь «измы».

В конце концов, это был обыкновенный «служитель бога на земле», и он выполнял всё, что ему было положено по должности, — крестил, венчал, хоронил, провозглашал многолетие государю императору и всему царствующему дому и кропил святой водой тех, кто в эту воду верил. Но, служа злу в его большом историческом смысле, в жизни он никогда не делал людям зла. Его внешнее, «функциональное» очень резко расходилось с тем внутренним, что составляет подлинную природу человека, — изъян старой государственности. Внешнее и внутреннее.

На самом деле отец принадлежал к той, может быть, редкой, но несомненно существовавшей категории либеральной — да простится мне это замызганное слово, — а вернее, просто умной части духовенства, культурный уровень которой, житейский демократизм и вытекающие отсюда скрытые политические взгляды резко расходились с его официальной ролью в старой России.

Все это я наматывал на свой, не пробивающийся еще ус.

Я не берусь судить в полной мере о его взглядах той поры даже в таком вопросе, как вера в бога, потому что то время, когда сын становится для отца собеседником, оказалось временем великих и решительных размежеваний и мы стали по разные стороны исторического барьера.

Но взгляды ведь выражаются не всегда в декларациях.

Решает другое — чем эти взгляды отражаются в поведении, в деталях жизни. И тогда я вспоминаю, как заехал к отцу урядник, как они выпили, конечно, как отец в шутку написал на внутренней стороне козырька его фуражки «Долой самодержавие!» и как они потом вместе смеялись над этим. Помню, в разговоре об одном из своих коллег, священнике большого и богатого местечка, он назвал его черносотенцем, другого, тех же настроений, он при мне назвал подлецом и не подал руки, кажется за то, что тот провозгласил в своей церкви анафему Льву Толстому.

А для контрастности приведу, пожалуй, воспоминания одного моего теперешнего корреспондента о своем деде, тоже священнике, вернее, протоиерее большого городского собора — это уже начальство.