Студия сна, или Стихи по-японски - [95]

Кстати сказать, мальчики заметили, как некий господин сфотографировал их. Будет точнее сказать, что не заметить этого было невозможно: сначала он долго и откровенно приглядывался к ним (дело происходило в открытом кафе), будто они были существами его внутреннего мира, затем со степенной неторопливостью достал из саквояжика фотографическую камеру и долго налаживал ее, пребывая в уверенности, что эта пара является его умозрительной собственностью, а поэтому никуда не исчезнет. Пара не исчезла; но напрасно мальчики ждали объяснений или извинений по поводу столь вопиющей бесцеремонности – сняв их и раз, и другой господин оставался чем-то недовольным и поэтому со своего места строго покрикивал на них, чтобы они улыбнулись, так и сяк повернули головы, взялись за руки или просто задумчиво посмотрели на небо. Приходилось думать, что в этом городе царят такие странные нравы, что косвенно подтверждал и сам набриолиненный господин, который, смотря на мальчиков, все-таки заглядывал больше внутрь самого себя, только поэтому не слыша (и поэтому не удивляясь) их русской речи, которой они совсем не стеснялись, понимая, что где-где, а здесь их уж точно никто не поймет. Не понимал их и этот фотограф. Эмиль сказал: «Посмотри, у него лицо болвана», и Эрнст согласился: «Да, он явно не в себе».

Этот их разговор Пикус отнес к своим внутренним голосам (которые – и это понятно – звучали все больше на русском) и поэтому не обиделся, давно уже привыкнув к вольностям и говорливости своих внутренних собеседников, но внешне, подобравшись и сосредоточившись, как делал всегда, сносясь с окружающим миром, отвесил вдруг глубокий поклон, представившись мальчикам по-английски: «Д’Анджелло, фильмовый режиссер».

Меньше всего в этот момент они были для него двумя телесными фигурами, и поэтому этот поклон был продиктован не учтивостью, но заигрыванием с капризной собственной сущностью, которая расщедрилась сегодня не только на звуки, но и на вполне правдоподобную картинку, которая без сопротивления позволила перенести себя даже на фотографическую пленку.

Подтверждалась его теория достоверной параллельной реальности. Мальчики были неразличимы как две капли воды. Роза не отличалась от Лилии. Адам Пикус – от д’Анджелло. Велосипед, на котором ездил местный почтальон, был такой же марки, как и велосипед посыльного из ближайшей пиццерии. Утка над озером летела наперегонки со своим отражением. «Видите ли, – все больше ему хотелось ощутить себя на трибуне перед огромной внимательной аудиторией, – у всего есть свой собственный слепок, свой отпечаток, и лишь воссоединенные со своей первопричиной они и могут служить основанием для гармоничного мира».

Не понимали. Не слышали. Привиделось, как к двум одинаковым мальчикам подошел актер, опрятно одетый в военную форму неизвестного происхождения. Актер играл роль их отца. Он назвал детей Эмилем и Эрнстом, затем наоборот – Эрнстом и Эмилем. «Плохо выучил роль», – заметил про себя Пикус. Бывший поблизости д’Анджелло неслышно с ним согласился.

Мальчики пожаловались отцу, что сидящий напротив господин только что сфотографировал их, и Адлер не нашел ничего лучшего, как громко пожелать фотографических успехов. Было сказано по-русски (в этом захолустье можно было уже не бояться преследования), и Пикус, понимая, что здесь в ходу только английская речь, без усилий приписал пожелание одному из своих новеньких внутренних голосов. Он преодолел новый рубеж совершенствования: теперь было не только слышно, но и видно. И кому было похвастаться новым зрением, разве что дураку-офтальмологу, который только и мог, как усадить его в жесткое кресло и проверить, насколько грамотен он.

Но в целом все было спокойно, все было гладко и хорошо. Адлер, как человек военный и четкий, беспрекословно повиновался тем приказам, которые теперь и у него шли откуда-то изнутри. Было приказано ходить прямо по улице и сворачивать попеременно направо и налево у каждого второго угла. Было приказано думать так, чтобы собственными размышлениями никак не выдать себя. Был и такой приказ: вспомнить про какого-то Антона Львовича Побережского, а если не удастся вспомнить, то вообразить его. Вспоминал и воображал. Получался такой никчемный человечишка, все больше на четвереньках, все больше тявкающий и деловито обнюхивающий уличную урну перед тем, как на нее помочиться. Усердие вознаграждалось – вот-вот он мог бы представиться не полковником, но генералом Адлером, и надо было к скорому повышению еще больше затвердеть в спине и подумать о том, где бы купить более крупные и более блестящие пуговицы на китель.

Какие-то силы вмешивались и отвлекали его от служебного рвения: бессмысленные, прямолинейные и коварные команды то и дело поступали извне. «Осторожно, мокро!» – возвещала табличка на мытом полу ресторана, куда он наведывался по поводу бокала ледяного пива (мечта дактилоскописта); «Дверь открывается на себя» – сообщали при входе в прачечную, которой он дважды пользовался как зонтом во время внезапных дождей; «Не курить!» – предупреждали его, когда он присаживался на скамью в парке, и только дымящийся окурок на земле, оставленный его невидимым предшественником, намекал на некую тайну.