Строфы : [сборник 1938 г.]. Стихи, не вошедшие в сборники - [2]

ты плачешь стихами — таков твой удел.

Всю душу на рифмы, любовь на волокна,

кружат, выплетаясь, стихи-кружева,

а ветер стучится в ослепшие окна…

Ты ищешь, последние ищешь слова.

А ветер несет типографскую краску;

готовая к пытке, душа не поет.

На всю твою нежность горючею лаской

свинец переплавленный — горе твое.

И снова рождаясь под грохот и гулы,

раздавлена валом, выходит душа,

на злую любовь по-другому взглянула,

мертво одеяньем бумажным шурша.

Твоей неразрезанной книги одежды!

Рифмованный холод, подавленный стыд!

Читай же: ни горечи нет, ни надежды —

и черным по белому — нищая ты!

ПОЭТ

Кораллы на нитке,

а слово в строке,

да оловом жидким

печаль на щеке.

И Музою избран,

и конь твой крылат,

но рай твой не прибран,

не вымощен ад.

Идет спотыкаясь,

и каждый толкнет…

Но гордость какая!

Походкой в полет.

Пусть голос под шарфом,

но молвит ли он —

эолова арфа,

вериг перезвон.

И крепко зажато,

хоть жалит порой.

— винтовка солдата –

навеки перо.

КОЛЬЦО

От всех начал до всех концов

и без конца и без начала.

Бледнеют лица от венцов,

клянется вечность над металлом.

Роняет теплый воск свеча,

и тускло золото колечек,

и белым дымом на плечах

фата уборов подвенечных.

А белка бьется в колесе —

в кольце земных сует, надежды,

и, ноги омочив в росе,

измявши белые одежды,

душа присела на крыльцо,

чтоб спеть с тоскою семиструнной

о том, как спаяна кольцом

ее единственная юность.

Ах, потеряла я любовь,

ах, потеряла я колечко!

В крещенский вечер стынет кровь,

гудит затопленная печка,

и не мигая ты глядишь

в круг золотого предсказанья, –

колдует над стаканом тишь,

и в дверь стучится обещанье.

Но все мутней вода в кругах,

стакан дрожит от бури темной,

ты видишь, отгоняя страх:

тяжеловесным и огромным

кольцом навеки скован свет,

кольцом экватора. И гибель,

шагая за судьбою вслед,

нам возвращает перстень в рыбе.

Но кольца на груди бойцов

кольчугой против стали острой, –

тут обручальное кольцо,

тут перстни графа Калиостро.

И все же смерть, – глухой гонец,

чудесный символ презирая,

найдет и подчеркнет конец

между тобой, землей и раем.

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ

«Сжимала все упорней тьма…»

Сжимала все упорней тьма,

как в мертвой хватке, злую челюсть,

и было время как тюрьма,

и, поднимая легкий шелест,

сгорали звезды, и нагар

туманом сыпался на плечи,

на гуттаперчевых ногах

в дверях покачивался вечер.

И бились, бились об углы

вещей, расставленных когда-то,

тоска, восставшая из мглы,

и полы старого халата.

Пугала белая кровать,

и душный сумрак щерил зубы,

а сердце верило опять,

что слышит ангельские трубы.

Мертворожденные мечты,

как тень, сгибаясь, забегали,

вели за город, за пустырь,

за очарованные дали.

Пустое тело, став смелей,

с землей готовилось проститься,

чтобы под шелест тополей

блеснуть над городом зарницей.

Все возвращалось, все опять

само собой к тому же дому,

и снова – стены и кровать,

как вкус щекочущих оскомин.

И плоть, сожженную дотла,

как платье бросивши на стулья,

так уходила, так ушла

ночь на двадцатое июля.

«Меч». 18. IV. 1936

КИШИНЕВ

Проклятый город Кишинев…

Пушкин

Лошадям и извозчикам снятся

Хруст овса и прохладный трактир.

Небо – мелко, кистями акаций

Разрисованный кашемир.

На базаре под градом наречий

Помидоров краснеют ряды,

И в пыли – потерявшие плечи,

Желтоватые головы дынь.

Духота наступает на город,

Стороной кукурузных полей,

Вечер рдеет над старым собором,

Над молчаньем зачахших аллей.

И поэт покидает свой цоколь;

Не касаясь земли башмаком,

Он идет, как всегда, одинокий,

Горевать в губернаторский дом.

И в змеином, зеленом объятье

Виноградников и садов

От бессильных и давних проклятий

Задыхается Кишинев.

«Меч». 8.XI.1936

«Город терялся, кружился и плыл…»

Город терялся, кружился и плыл,

гребни тумана смывали костелы,

я возникала, мой зов был уныл,

тело мое становилось тяжелым.

Я возникала, росла и ждала,

я обольщалась печально и сладко…

Дни уходили сквозь сны и дела,

чередовались и клали закладку.

Жизнь вырастала. Мой дом был готов.

Дом ли? Готов ли? Не знаю, быть может.

Счастье идет без приветственных слов,

счастье мое, равнодушный прохожий.

Я обольщаюсь, а мир не готов,

я лишь рассеянно множу потери;

над неподатливой стопкой листов

сердце трепещет в тисках суеверий.

Дни. Но ржавеет мой песенный плуг.

Как временами мой голос томится!

Дом покидает приснившийся друг,

исподволь русая прядь серебрится.

«Скит». IV. 1937

«Дни тяжелы, как груз аэростата…»

Дни тяжелы, как груз аэростата,

мешки с песком, — песок зыбучих слов,

Сдавайся, сердце, ты уже распято

вскипевшим гневом темных городов.

Как бьешься ты! И радости не слышишь —

гудит простор и ждет возмездья кровь.

И с каждым днем беспомощней и тише

взывающая в радио любовь.

Зла и бедна прославленная юность;

морщины жгут сухую кожу лба,

молчат и рвутся и ржавеют струны…

Встань, безработная судьба!

Встань под окном и протяни фуражку…

Гармошка, пой о счастье мостовом!

За что нам — юность? Месть или оттяжка?

Пой, громче пой! Пусть все летит как дым,

Голодный взгляд прожектором на орды

спесивых звезд и выше, выше — в твердь!

Любимая! Одно осталось — гордость.

Любимая! Одно не выдаст…

«Скит». IV. 1937

БОРИСУ ПОПЛАВСКОМУ

Ветер слабо форточкой стучал,

шестьдесят свечей не освещали,

ни призыв, ни имя не звучали,

тень свернулась кошкой у плеча.

А корабль качался в темноте.