Строение тела и характер (главы из книги) - [30]

[150]

сто тонкой раздражительности, грубую форму внутренней гиперэстезии: угрюмую внутреннюю раздражительность, которая может вылиться в вспышки ярости, как у лиц с повреждением мозга. Очень типичен в нашем случае комплексный характер раздражительности. При полном отсутствии внешних столкновений отсутствует также и внутреннее расстройство настроения. И остается картина чистого спокойствия и тупости. Если настроение характеризуется тупостью наряду с гневливостью, то психический темп характеризуется своеобразной комбинацией педантизма и фанатической стойкости, с одной стороны, разорванностью, странными, порывистыми причудами, - с другой; здесь таким образом, сочетаются две типичных крайности шизоидного темперамента.

Грабер является представителем особенно большой группы темпераментов посредственных шизоидов, которая наряду с группой лиц сентиментальных, лишенных аффекта, типа Эриха Ганнера, является, пожалуй, наиболее частой. В особенности это касается постпсихотиков и врожденно-дефективных. Конечно также и у этих угрюмо-тупых содержание психики скуднее, если дело идет о простых людях из народа, и тогда различные стороны их темперамента не так хорошо отделяются друг от друга. В общем тип Грабера представляет собой приблизительно ту границу, где можно при прогрессирующем шизофреническом расстройстве говорить еще о личности. Где сдвиг пошел еще дальше, там мы не можем уж говорить о постпсихотической личности, но уже дело идет о развалине, о шизофреническом слабоумии.

В личности Грабера ясно выступают, еще даже целостнее, чем в личности его отца, черты холодного фанатика, который страстно лелеет только свои идеалистические мысли (например, свои баптистские церемонии крещения) при полной эмоциональной холодности к живым людям, даже к собственным детям.

ТИП НИКЧЕМНОГО БЕЗДЕЛЬНИКА ("WURSTIGKEIT")

Карл Ганнер, кровный родственник Эриха Ганнера, с детства был высоко одаренным и очень злым. Уже со студенческой скамьи он считался не совсем нормальным. Он окончил теологический факультет и служил некоторое время, затем перешел на филологический, истратив для этой цели последние деньги своих малосостоятельных родителей, непосредственно перед государственными экзаменами убежал из страха перед ними и исчез в Америку.

Там он социально опустился и впал в печальное положение. Он был настолько неловок, что работа на фабрике у машин была сопряжена для него с опасностью для жизни. Попытка рекомендовать его домашним учителем не увенчалась успехом вследствие его неаккуратности, нечистоплотности и дурных манер. Долгое время он шатался без дела; до сих пор неизвестно, на какие средства он жил. В течение дня он читал в общественной библиотеке древние книги, ночью спал на скамьях, под открытым небом. При этом ему ничего не было нужно, он жил, как аскет, ничего не пил, не курил, не крал и ничего плохого не делал.

Молодой эмигрировавший племянник нашел его однажды в таком состоянии: сухой, как скелет, неряшливый, в небрежно одетом костюме. Он простодушно спросил у племянника, как тот поживает; был всегда в игривом настроении, размахивал палкой, пел студенческие песни и приводил много греческих и латинских цитат. Совершенный философ и стоик. Его начитанность была невероятна. Он был ориентирован во всех философских системах. Он считал, что ему вовсе не плохо.

Племянник посадил его на пароход в Нью-Йорке, заплатив за билет и снабдив его хорошим костюмом. Костюм он продал уже в Бремене; куда девал деньги

[151]

неизвестно. Так он однажды пешком в жалком виде пришел к своим старым родителям.

Его дальнейшая жизнь ничего нового не дает. Терпеливые друзья детства дали ему небольшую службу. Он был вполне пригоден для схематической, конторской работы. Но он приходил и уходил, когда хотел, имел неприятные манеры, ничего нельзя было ему сказать, делал язвительные замечания и со всеми ссорился. Свою свободу он считал высшим идеалом; для жизни ему почти ничего не было нужно. Денег у него в руках не оставалось, он раздавал их и закладывал все. Иногда он появлялся без приглашения у знакомых и родственников, вбегал в комнату, ходил взад и вперед большими шагами, с руками за спиной, и не говорил ни слова. Если произносил что-нибудь, то это было саркастическим замечанием. У него была старая сестра, у которой был такой же злой язык, как и у него самого. Когда он встречался с ней, происходили бурные сцены. Он угрожал ей палкой, грубо бранил и называл ее дочерью пастора. Это было его самым сильным оскорблением.

Я его часто видел: тонкий, сухой человек, удивительно неповоротливый, с некрасивой позой и движениями, угловатый и беспомощный. Никакой костюм ему не подходил. Ему можно было надеть лучший сюртук, но он все-таки казался пугалом. Все на нем висело. Его можно было принять за бродягу.

К старости он становился все более странным и неряшливым, непригодным ни к какой работе. Дети бегали за ним на улице. Он казался ребенком, тупым, спутанным и умер в престарелом возрасте в больнице.

При наличности слабого юмористического штриха в этом случае шизоидный симптом "безразличия" выделяется особенно ярко. Само юмористическое является конечно лишь наслоением, а не шизоидной чертой. Характерно для праздношатающихся, что они скорее тупы, чем холодны, скорее неустойчивы, чем педантичны. Они - с хорошими задатками, но неисправимы. Неумение приспособиться к действительности и склонность к абстрактному, философскому ясно выступают в нашем случае. С одной стороны, он примыкает к высокоодаренным, постоянно странствующим людям типа поэта Платена, с другой к множеству слабоумных бродяг и праздношатающихся.