Стреляй, я уже мертв - [258]

— Что ты собираешься делать? — спросила Вера, когда мы остались одни.

— Вернусь в Палестину, — ответил я. — Я должен сообщить маме, что отец и Далида мертвы. Но чувствую, что у меня не повернется рука написать ей об этом. К тому же я хочу вернуться к прежней жизни. Я не смогу жить нигде, кроме Палестины; там моя мама, моя семья, друзья и дом. Каждую ночь я вижу во сне, как открываю окно и смотрю на оливы. Я вырос крестьянином, на лоне природы. Я страдаю, когда на наши деревья нападает саранча, когда долго нет дождя или, напротив, дожди идут слишком долго.

— Когда ты вернешься, то должен учиться, ведь именно этого хотел для тебя отец, — напомнила Вера.

— Возможно, мне удастся поступить в университет и выучиться на агронома, но я не хочу загадывать, — ответил я.

— А Сара?

— Она поедет со мной в Палестину. Густав обещал помочь с разрешением. Британцы ограничили въезд, они не хотят, чтобы все новые и новые беженцы ехали в Палестину, но куда им еще деваться? Я понимаю, Вера, нам нигде не рады, считают головной болью, но что делать тем, кто выжил?

— А ты спрашивал ее? Быть может, она хочет вернуться в Салоники, где у нее, наверное, остались родные?

Нет, я даже не подумал о том, чтобы ее об этом спросить. Я был уверен, что она поедет со мной в Иерусалим и будет жить в Саду Надежды, а когда хоть немного оправится от нанесенных ран, мы поженимся. Но Вера была права: Сара должна сама решить, и я не в праве ей в этом препятствовать.

— К тому же ты должен попытаться вернуть имущество отца во Франции. Ваш дом в Париже, счета в банках, хотя у него есть какие-то его деньги и здесь, в Лондоне. Твой отец составил завещание.

— Да, Густав сказал мне об этом, завтра мы пойдем к нотариусу.

Я знал, что отца никогда особо не интересовали деньги, но при этом он обладал настоящим талантом их зарабатывать. Не то чтобы он озолотился, но дело, которое он вел на паях с Константином, все же приносило немалый доход. И если Константин позаботился о Вере и Густаве, открыв на их имя счета в банке, то отец сделал то же самое для меня и Далиды. Однако Далида была мертва, так что я остался единственным наследником акций одного из крупнейших банков Сити, а также золота и, что самое удивительное, бриллиантов. Да, оказалось, отец покупал бриллианты и хранил их в сейфе Лондонского банка. Эти драгоценные камни стоили целого состояния, и я мог бы их продать, но Густав объяснил, что «сейчас не самое лучшее время для продажи бриллиантов. Лучше их пока придержать. Если продашь сейчас, то прогадаешь в цене».

Я подписал документы у нотариуса, которого порекомендовал Густав, и вступил в права наследования лондонского имущества; кроме того, нотариус теперь от моего имени обратился к судебным властям Франции. Коллаборационистское правительство реквизировало отцовскую лабораторию. Нотариус сказал, что вернуть ее будет непросто, но нужно хотя бы попытаться.

Густав поблагодарил меня за доверие. Сам он не переставал меня удивлять. С каждым днем я все больше убеждался, что если кто в этом мире и заслуживает доверия, то это Густав. Он был не только безупречно честен со всеми, но при этом еще и оказался очень светлым и добрым человеком.

Когда мы покинули кабинет нотариуса, Густав выглядел более задумчивым, чем обычно. Я поинтересовался, что случилось.

— Как бы я хотел быть похожим на тебя, вести себя так же, — признался он.

— И что же тебе мешает? — удивился я.

— Прежде всего, воспитание, чувство долга, — ответил он. — Если бы я мог сам выбирать путь, то ушел бы в монастырь, чтобы молиться, думать, мечтать и молчать... Но вместо этого мне придется жениться, завести детей и воспитать их достойными своей фамилии. Кроме того, я не могу оставить маму одну. Да, в России у нас есть какие-то родственники, но я даже помыслить не могу о том, чтобы туда вернуться и жить под железным сапогом Сталина. Нашей семье и так повезло, что им с отцом удалось вовремя бежать. В Лондоне у нее есть друзья, но на самом деле у нее нет никого, кроме меня. Так что я не могу позволить себе столь чудовищного эгоизма: выбрать свой путь и бросить ее одну. Что я буду за человек, если пожертвую собой ради самого родного человека? Думаю, что Господь нас испытывает.

Я ничуть не удивился, узнав, что Густав имеет склонность к религии, но в то же время никак не мог представить его священником или монахом. Я задумаля, смог бы я пожертвовать собой ради матери и из чувства долга, как Густав. Но я не вполне понимал, в чем же состоит мой долг; к тому же у мамы оставался еще и Даниэль, так что здесь у меня было преимущество перед Густавом: я не был единственным сыном и мог строить свою жизнь так, как считал нужным, не терзаясь угрызениями совести.

Когда я предложил Саре поехать со мной в Палестину, с ней случился один из тех приступов глубокой отрешенности, которые причиняли мне столько боли. Я знал, что ей требуется время, чтобы все обдумать, поэтому решил пока на нее не давить. А тем временем ко мне прибыл нежданный гость. Бен, мой дорогой Бен, прислал мне телеграмму, в которой сообщал, что едет в Лондон.

Вера настояла, чтобы он остановился в ее доме, и переживала только из-за того, что в доме только одна гостевая комната, которую сейчас занимала Сара. Я посмеивался над ее беспокойством: мы с Беном, истинные дети Сада Надежды, выросли в обстановке, где все было общее, все принадлежало каждому, и никто не мог ничего ни купить, ни продать, не посоветовавшись с остальными. А уж после нашего пребывания в кибуце разделить на двоих одну комнату в Верином доме и вовсе было сущими пустяками.