Стрелков и другие. Анатомия одного стратегического конфликта - [12]

Каково же было мое изумление, когда я обнаружил внутри всего, что мне дорого, рядом с тем, что для меня свято и что меня восхищает, эту самую «смерть вживе». Даже и не очень-то скрывающую, что она именно смерть.

«Смерть вживе» никогда не говорит правды и не смотрит прямо в глаза. Она обрушивает на обрабатываемого ею наивного человека шквал вопиюще недостоверных сведений, крикливость которых должна по замыслу живых мертвецов убивать в людях сокровенное, неброское чувство правды.

Предлагаю читателю сначала ознакомиться со стихами господина Лебядкина, вызывающими у Достоевского тоскливое отвращение («некрасивость убьет»), а потом со стихами господина Мозгового. Некрасивые до судорог стихи Лебядкина («краса красот сломала член» и так далее) в сравнение не идут с шедеврами Мозгового.

И дело не в том, что Мозговой — графоман. То есть, точнее, дело не только в этом. И для того, чтобы понять, в чем действительно дело, и ощутить масштаб метафизического вызова, надо уметь отличать живую жизнь, пусть даже самую простую, наивную, незамысловатую, от «смерти вживе». С ее кривляющимися «тотентанц», они же Danse Macabre, они же изливаемые на потребителя концентраты вопиющей лживости и нескромности.

Лживость и нескромность… Нескромность и вульгарность… Вульгарность и никчемность. Вот те блюда, которыми наивных потчуют живые мертвецы, готовые притвориться чем угодно. Но не способные ни к честности, ни к скромности, ни к благородству, ни к той дееспособности, которую дарует только живая жизнь. И которая исчезает сразу же после того, как соблазненный «смертью вживе» человек отказывается от настоящей жизни, тяготы которой, конечно, огромны, но которая одна только и может даровать победительное начало.

«Опять Стрелков грустит», — восхищалась наша патриотическая интеллигенция, загадочным образом потерявшая в своем постмодернистском угаре то, что никогда терять нельзя — способность к некоему фундаментальному различению.

«Опять он лжет», — говорил я себе, сдерживая внутреннее негодование. Да, я знал, что он лжет. Но даже это не побуждало меня к каким-либо антистрелковским высказываниям. Потому что единство сил, готовых дать отпор бандеровцам, значило для меня слишком много. Но хотел ли Стрелков давать отпор бандеровцам?

Перед тем, как попытаться ответить на этот вопрос, я должен поведать читателю, о какой лжи Стрелкова я говорю и почему я убежден, что он лгал.

Я говорю о той лжи Стрелкова, согласно которой Россия не помогала ничем своим донбасским братьям, отданным на поругание бандеровской хунте и вынужденным почти что голыми руками сражаться с бандитами, захватившими власть и получившими доступ к украинским государственным арсеналам тяжелого оружия.

Ну так я точно знал, что Стрелков лжет по поводу того, что Россия оставила ополченцев-антибандеровцев без оружия. Что оружие передано. Что передано оно именно гражданским обществом России. Что его — более чем достаточно. Я знал это наверняка и всё время слушал лживые подвывания о том, что героические стрелковцы голыми руками останавливают танки, из рогаток сбивают бомбардировщики. И что, увы, при всем своем героизме они вынуждены проиграть украинским бандеров-цам, потому что оружия нет. Вы понимаете — нет вообще!

На самом деле оружие появилось к концу июня 2014 года. И это, представьте себе, очень огорчило тех «мертвых вживе» (они же ходячие мертвецы), которые, в отличие от подлинно живых людей, вовсе не хотели ни полноценной схватки с бандеровцами, ни принесения на алтарь этой схватки тех жертв, без которых победа в схватке невозможна, ни этой самой полноценной победы.

Возможно, они хотели чего-то другого. Ну, например, чуть-чуть попугать украинскую милицию и после этого насладиться определенными дивидендами от (ожидавшегося ими) ввода войск Российской Федерации на территорию Донбасса. О, этот так называемый крымский сценарий! Кому бы ни хотелось вот так красиво и без перенапряжения собственных сил оказаться на гребне политической волны?! Как говорят в таких случаях, хотеть не запретишь.

Россия очевидным образом не могла себе позволить повторять на Юго-Востоке Украины то, что так удачно и, я бы даже сказал, блестяще было осуществлено в Крыму.

Для существующей российской государственности ввод войск на юго-восточную Украину, последовавший за нашим крымским триумфом, означал бы существенное перенапряжение сил. Такое перенапряжение, которое было чревато крахом этой государственности, этой политической системы. Да, можно было сначала перестроить государственность и политическую систему, а потом вводить войска — хоть в Киев. Но можно было действовать только в этом, а не в обратном порядке. Действия же в обратном порядке были чреваты только желанным для врагов России крахом существующей государственности.

И по ту сторону этого краха никакой новой государственности бы не было.

Также было неясно, докуда надо было вводить войска. Вводить их только в Донецк и Луганск — верх политического примитива и неблагоразумия. Такой ввод войск слишком мелок и одновременно чреват всеми опасностями, которые порождает более масштабный ввод войск. Но в реальной ситуации более масштабный ввод войск в ряде территорий Украины вызвал бы не восторг типа крымского, а нечто прямо противоположное. Поэтому сначала нужно было переломить ситуацию, используя все виды мягкой силы, ведя против бандеровцев все виды войн — информационную, культурную, идеологическую, экономическую и так далее. В противном случае войска столкнулись бы с массовым недовольством распропагандированного русофобами украинского населения. И начал бы реализовываться некий аналог не крымского, а литовского сценария. Я имею в виду литовский сценарий образца 1991 года — когда войска в Литву зачем-то ввели и сразу же вывели под напором массовых митингов, организованных антирусскими силами.