Стрела и солнце - [59]

Так думали одни. Иные мыслили иначе. Не важно, кто пришел сюда раньше, кто позже. Важно, кто будет владеть этой землей через день, через год, через тысячу лет. Кто поселился тут навсегда, связал с этой землей свою судьбу и судьбу отдаленных потомков? Кто воздвигнет здесь новые города, когда старые опустеют, развалятся, оползут и превратятся со временем в пустынные холмы, покрытые рыжей колючкой? Кто крепкой стопой протопчет в степи и горах новые дороги, когда старые зарастут чертополохом? Кто наведет через шумные речки добротные мосты, когда старые сгорят или сгниют? Кто? Конечно, скута, их потомки.

Но большинству номадов не было дела до подобных мудрствований.

Им хотелось есть.

Не только сейчас, в данный миг, — им хотелось, чтобы у них была пища и завтра, и послезавтра, и через месяц, и через год. Всегда. Человеку надо есть и пить. Надо одеваться, кормить жену и детей. Такова жизнь. После того, как сарматы потеснили скифов с севера, а эллины — с запада, юга и востока, на полуострове стало негде плюнуть. Пастбища сократились. Стада уменьшились. Скиф обнищал. Но он не хочет с этим мириться. Он стремится добыть любым способом пищу. Добывать каждый день.

И скута с благодарностью слушали старейшину, который указывал им путь туда, где можно найти еду. Пусть десятая часть захваченного у эллинов имущества достанется вождю — девять десятых получат воины.

Вот почему, когда предводитель, заканчивая речь, выкрикнул слово «поход», скифы вскочили с мест и дружно подхватили:

— Поход!

На рассвете отряд в четыреста пятьдесят человек, вооруженных луками, двинулся к Херсонесу.

Всадники в кожаных шароварах и войлочных колпаках, обнаженные до пояса, длинноволосые и бородатые, с грозно сдвинутыми бровями и свирепо оскаленными зубами, с устрашающим криком вырвались из-за холмов, сбили заслоны, проникли за пограничный вал, протянувшийся от бухты Ктенунт (Севастопольской) до бухты Символов и отгораживающий скифские владения от принадлежащего республике Гераклейского полуострова, и бросились грабить загородные усадьбы херсонеситов.

Тревога! Оставив дела, эллины взялись за щиты и копья и кинулись беспорядочной толпой к южным воротам города, расположенным между театром и цитаделью.

Но, как всегда, было уже поздно.

Пока херсонеситы добрались до места, скифы, разорив несколько мелких укрепленных селений, убив около двадцати земледельцев и захватив пятьдесят или шестьдесят женщин и детей, а также два-три стада овец, умчались, по своей повадке, далеко в степь.

Сколько людей потеряли скифы, установить не удалось, потому что они, как было у них заведено, увезли раненых и убитых с собой. Скиф бросит добычу, но никогда не оставит врагу на поругание труп сородича. Но так как в походе за ним обязательно следует два-три запасных коня, то обычно он успевает утащить и то, и другое.

…Набег всколыхнул весь город.

Толпа возмущенных граждан запрудила акрополь и потребовала у членов Совета внеочередного созыва Народного собрания.

Людей набежало столько, что обширная площадь едва их вместила. Набитая густо и плотно, невпроворот, скопищем горланивших от ярости мужчин, под напором чьих плеч, казалось, шатались стены высоких зданий, обступивших площадь с четырех сторон, акрополь представился мальчишкам, влезшим на крыши прилегающих кумирен, огромной засолочной ямой, наполненной еще живой, прыгающей и трепещущей сельдью.

Сюда явились во множестве купцы, учителя, матросы, рыбаки, поэты, хлеборобы, пастухи, кораблестроители, художники, древоделы, кузнецы, литейщики, чеканщики, каменщики, ткачи, башмачники, кожевники, шерстобиты, косторезы, музыканты, актеры, жрецы.

Но еще больше было виноделов и гончаров. На каменистой почве Гераклейского полуострова лучше всех прочих растений плодоносил виноград. А где виноград, там вино. Оно служило в Херсонесе главным предметом вывоза. Где вино, там и глиняная посуда. Ведь напиток надо в чем-то хранить. Поэтому виноделы и гончары и составляли основную часть населения республики.

— Я возьму Ореста с собой, — сказал дочери старый Ламах. — Может, разговоры о войне и боевых подвигах его расшевелят, раззадорят. Не совсем же потерянный он человек, в самом деле?

Собрание протекало так, что разгорячило и оживило бы и столетнего деда, собравшегося уже завтра сойти в Аид.

Но не Ореста.

С обычным выражением брезгливого равнодушия на лице он сидел в кресле под портиком дворца Совета и холодно глядел на кричащих до хрипоты и бьющих себя в грудь рассерженных херсонеситов, что выходили один за другим на возвышение, надев, по обычаю, на голову венок.

Так как сын Раматавы был метойком — чужаком, пришлым, не гражданином Херсонеса, а метойкам наравне с женщинами, детьми и рабами присутствовать на собраниях народа не полагалось, члены Совета, по просьбе главного архонта Ламаха, провели особое голосование, и народ, после недолгих споров, допустил боспорянина на площадь в качестве почетного гостя.

Пусть сидит. Может, принесет какую-нибудь пользу. Ведь Орест не простой человек — он сын боспорского царя, с кем Херсонес живет теперь в мире. Если даже и не принесет никакой пользы, то дьявол с ним — сейчас не до него. Разговор шел о защите Херсонеса от скифских орд.