Стрекоза на льдине - [3]

— Не вбегай опрометью! Ударишься о камни!

Мне страшно, но: «Нет! Нет! Только опрометью, только сразу, в один миг!» Я приготавливаюсь к ударам о камни, к ледяной обжигающей воде, к стремительному потоку, уносящему меня вниз, к подножию горы. Я приготавливаюсь ко всему… Но когда я вбегаю в реку, все оказывается иначе. Мягкое дно. Да! Да! Я ощущаю покой. Странный, неведомый мне раньше, блаженный покой. Я не плыву. Я иду по дну. Камни расступаются, а когда мне хочется провести ладонью по их глянцевым спинам, камни подставляют их, как живые. Я забываю обо всем, обо всех, даже о Грише. Мне хорошо, как никогда в жизни. Я не чувствую ни времени, ни пространства. Я словно растворяюсь в нежной горной воде. И вдруг пронзительный крик ребенка рассекает ее на две части…

Открываю глаза. Алеша. Это его крик. Мы лежим на черной земле. Я ничего не понимаю. Хочу разжать пальцы, чтобы выпустить ребенка, но они не разжимаются. Они занемели. Целую личико мальчика. Шепчу, шепчу ему что-то ласковое. Он плачет, плачет, тыкается мне в грудь. Не могу! Не могу разжать пальцы! Кладу Алешу на землю, хочу расстегнуть пуговицы на кофте. Ничего не получается. В каком-то отупении рву скороженными руками края застежки, пуговицы… Наконец, беру мальчика на руки. Он жадно хватает сосок, затихает…

Вода снова принимает меня в свои нежные объятия, плавно расступается, исчезает. Я вижу огромные гроздья винограда. Сочные, прозрачные ягоды. В каждой виноградине сияет солнце. Оно не слепит мне глаза. Оно ласковое, как вода…

— Рахиль! Рахиль! Ты живая! Родная моя! Доченька!

* * *

Открываю глаза.

Кровь. Маленькая алая струйка. Она течет по щеке Степана Ивановича. Он гладит мои волосы, ищет мое дыхание. Я чувствую на своих веках его горячие слезы.

— Рахиль! Доченька… Ты живая. И Алешенька живой…

Я пытаюсь понять, что происходит. Почему мы лежим на черной земле? Почему Степан Иванович в крови? Почему он плачет? Ничего! Ничего не понимаю. Ничего не могу произнести. Ничего не могу сказать! Ни по-украински, ни по-русски, ни по-еврейски.

Старик прижимает к себе мою голову:

— Это контузия. От взрывной волны. Это пройдет.

Скоро пройдет.

И я вдруг вижу развороченные обгоревшие вагоны и мертвых обгоревших людей, и тусклое закатное солнце, и слышу гулкую вязкую тишину…

— Зямочка! Зямочка! Зямочка!

Степан Иванович не слышит ни одного звука, но он понимает по движению моих губ, по моим глазам…

— Рахиля! Доченька… Его нет. Родная! Прости меня!

Прости. Я не смог!

Слова старика звучат далеко-далеко, они едва пробиваются сквозь мою вязкую густую тишину. Я вскакиваю, бегу вдоль рельсов, запинаюсь об остатки вагонов, останки людей…

Степан Иванович падает на черную землю. Он не может больше бежать за мной. Никогда в жизни он не ненавидел так свой деревянный костыль. Никогда…

* * *

Я вижу, как падают комья земли, как старик тащит по этим комьям Настино тело, как он прижимает к себе обгорелый сверточек. Он сказал, что это Зямочка. Я не поверила ему. Я отшатнулась от пеленок. Я смотрю дикими глазами:

— Вот он Зямочка!

Мой Зямочка! А это… Это Алеша. Настя умерла, Алеша умер. А Зямочка мой живой. Он спит, и его черные реснички, длинные, как у девочки, тихонько вздрагивают во сне. Мы поедем в Сибирь. К Грише. Омск! Ленин! Зямочка живой! Алеша умер! Алеша умер…

Я вижу ужас в глазах Степана Ивановича. Он скрещивает две березовые палочки, связывает их тряпкой, вкапывает крест в черную землю и рядом выкладывает на этой черной земле белыми березовыми веточками шестиконечную звездочку. Я не понимаю: зачем? Зачем звездочка? Чья она? Чья? Кому? Зямочке!

Бросаюсь на старика. Бью его, рву одежду, волосы: — Ты! Ты похоронил моего Зямочку! Ты убил его! Ты убил его и выложил звезду на могилке! Убийца! Убийца!

Степан Иванович плачет, закрывает лицо руками… и вдруг кричит оглушительно… на всю землю, так, чтобы его голос прорвался через мою вязкую густую тишину:

— Я похоронил Алешу! Я похоронил Алешу! Его отец еврей! Алеша не крещеный. Он вашей веры. Твоей веры.

Это его звезда. Алешина звезда! Алешина звезда! Алешина…

* * *

Белое молоко. Белая скатерть. Белые занавески. Белая пеленка. Зямочка крепко сжимает ручонками мои пальцы. Пытается сесть. Я впервые чувствую его силу. Он кряхтит, сердится. Он не отвечает на мои агуканья. Он занят важным делом. Сколько сил Зямочка прикладывает к достижению своей цели. Мне хочется помочь ему чуть-чуть, но я сдерживаю себя. Сам. Он должен сам.

Дородная, пышнотелая украинка подает мне парное молоко. Я чувствую его живое тепло, его терпкий травяной запах. Господи! Какое блаженство. Пью медленно-медленно. Мне хочется пить это молоко тысячу лет, не останавливаясь…

Раскрасневшийся после бани Степан Иванович тоже пьет парное молоко. Наслаждается… Украинка наклоняется к Зямочке:

— Какой красивый мальчик. Сколько ему?

— Три месяца.

— Крупный.

— Пять ему. Пять месяцев. Обезумела Рахиль после бомбежки, не помнит ничего.

Я с ужасом смотрю на Степана Ивановича.

— Три месяца Зямочке моему! Три! Он десятого июня родился.

— Он родился 24 марта.

— Нет! Нет! Нет!

Я больше не чувствую запаха молока. Я не вижу белой скатерти, белых занавесок, белой пеленки. Только гроздья винограда. Крупные, сочные. И в каждой виноградине сияет солнце.