Страж - [113]

Через некоторое время все дротики затерялись в траве, сломались, затупились или разлетелись вдребезги от ударов о железные части щитов. Противники обладали таким мастерством, что ни один из них не получил ни царапины, даже во время выполнения приемов, а я безумно устал и изнемогал от жары. Эти упражнения в бахвальстве набили мне оскомину. Демонстрация приемов предназначалась для того, чтобы вселить страх в противника, подчеркнуть легкость, с которой ты сводишь на нет его лучшие броски, а также показать свое бесстрашие и мастерство. Эти двое наблюдали друг за другом критически, как опытные наставники. Если прием удавался не совсем идеально, противник пытался повторить его более успешно. Целью поединка в бою является смерть противника, однако они относились к происходящему просто как к состязанию. Для настоящего римлянина такой подход был бы совершенно непонятен, а во мне было достаточно римского, чтобы все это выводило; меня из себя. Бой нужно выигрывать быстро, чисто и с наименьшей тратой энергии. В бою все средства хороши, главное — конечный результат. Для Фердии и Кухулина, для всего их народа — я думаю, и для моего тоже, — это было формой искусства. Кельты не создавали скульптур, не рисовали и не занимались зодчеством, но они сделали своей музой Смерть, сценой — театр боевых действий, а драмой — бой. Римлянин посчитал бы смехотворными попытки произвести впечатление на своего противника, идеально бросая в него копья и признавая его мастерство в их отражении. Римлянин бы срочно принялся за возведение земляных укреплений, за которыми можно было бы спрятаться, и организовал бы команду искусных мечников, и те перешли бы речку ниже по течению, обошли бы против ника и напали бы на него с тыла. Одновременно с этим несколько десятков наемников — парфян — непрерывно осыпали бы врагов копьями и стрелами, чтобы те не высовывались и думали только о том, что происходит у них под носом. Вот так бы поступил римлянин. Рим видел слишком много смертей, в империи умерщвлялось много мужчин и женщин, и поэтому был разработан и применен Pax Romana[10]. Для римлянина война — это работа, причем работа, которую следовало выполнять с наименьшей потерей сил и энергии. А вот такая кельтская бравада, превращение войны в нечто одновременно смертельно опасное и веселое, точную науку и непостижимое искусство, было с точки зрения римлянина чистым безумием.

И все же, должен признать, затаившаяся варварская часть меня с увлечением следила за потрясающим зрелищем. Моментами эта пустая трата сил и энергии приводила меня в восторг, почти оправдывая возможную утрату. Иногда у меня возникало чувство, что именно ради такой смерти и была создана жизнь. По крайней мере, я мог понять, почему старикам легко посылать молодых на войну.

— Это игры для женщин и маленьких мальчиков, — презрительно протянул Кухулин, глядя на валявшиеся вокруг расщепленные дротики. — Может, пора взяться за боевые копья?

Фердия кивнул и ухватился за свое огромное копье. Поставленное вертикально, оно было на голову выше его самого, а толщина древка — с мое запястье. Колесничий Фердии едва смог его поднять. Фердия же небрежно держал его одной рукой. Бойцы шагнули в воду и начали кружить друг вокруг друга, делая время от времени короткие выпады, прощупывая противника.

Я несколько минут наблюдал за их действиями, а потом почувствовал что-то неладное. Они тыкали друг в друга копьями как… да, как гладиаторы в договорном поединке, где победитель был известен заранее. Я понял, что раньше они настолько часто встречались в тренировочных боях, что теперь, сознательно или неосознанно, отрабатывали старую, хорошо знакомую схему боя: укол — финт — выпад — защита. Кухулин как-то говорил мне, что, по словам Скиаты, наблюдать за тем, как они дерутся, — все равно что смотреть за двумя сомкнутыми ладонями, каждая из которых пытается сжать другую покрепче. Теперь я понял, что она имела в виду. Это был не настоящий бой, а демонстрация боя. Так могло продолжаться целый день, а за это время войска коннотцев могли обойти нас и сжечь наши дома. Мой дом, дом Кухулина. Дом Эмер.

Мне пора было предпринять что-нибудь исключительно глупое.

— Кухулин!

Они замерли. Кухулин опустил руки и повернулся ко мне, подставив беззащитную спину Фердии, который отер со лба пот, и, опершись на копье, стал ждать, пока Кухулин освободится. Я чуть не расхохотался. Римлянин бы никогда ничего подобного не сделал. Во-первых, он никогда бы не повернулся к врагу спиной, во-вторых, не задумываясь, снес бы голову тому, кто совершил подобную глупость.

— Что?

Я даже не удосужился подняться с того места, где лежал, и принялся рассматривать былинку, а потом сделал вид, что ковыряюсь ею в зубах. Немного потянув время, я заговорил, тщательно подбирая слова и стараясь не смотреть на Кухулина. Это было для него двойным оскорблением. В этом отношении он был очень чувствительным. Я надеялся, что он не убьет меня до того, как я закончу свою речь.

— Все эти игрища мне чрезвычайно понравились, только вот я кое-чего не могу понять.

Кухулин удивленно вытаращился.