Стравинский - [138]

Иона уточняет у Ваала, – Жгло снаружи или изнутри? Пламень охватывал тебя изнутри или снаружи, Ваал?

– Изнутри.

– Вот видишь?

– Вот видишь, вот видишь, вот видишь. А вопрос-то с двойным дном. Ох, не прост ты, Иона! Но и я не оплошал. Тоже оглушил. Вопросом на вопрос. Выкручивайся теперь, как змей в корневище.

Иона подходит к стойке, – Налей-ка мне вина, Филипп.

Филипп, наполняя бокал.

– Я не пью, ты же знаешь. – Направляется к Пуме, протягивает ему вино. – Пей из моего бокала, Пума. – Филиппу, – Я заплачу.

Пума жадно пьет.

Иона говорит ему, – Не торопись.

– Что же делать, Иона?

– Молиться, ты же знаешь.

– Убили меня, Иона.

– Нет.

– Хотят убить.

– Нет.

Иона направляется к выходу.

Филипп спрашивает Иону, – Ты что, уходишь?

– Ноги затекли, поброжу немного.

– Здесь походи. Зачем в дождь?..

Иона уходит.

Воцаряется тягостное молчание. Наконец Филипп провозглашает, – Ох, не к добру это… Ваал, чего он ходит, не знаешь?

– Созерцает.

– Созерцает?

– Созерцает, прощается, ждет.

– Кого ждет-то?

– А ты никого не ждешь? Да, ты, Филипп, никого не ждешь. В таком деле терпение нужно, а ты – торопыга. Ох, боюсь, придет не узнаем.

– Кого не узнаем-то?

Пума слабым голосом, – Нет, это – не тыквенное семечко. Что угодно, только не тыквенное семечко. Другое какое растение? Диковинное семечко. Яд. Черное семечко – очевидно яд. Исключительно и бесповоротно. Надо, чтобы я его проглотил? Кому-нибудь понадобилось, чтобы я его проглотил? За что? Надоел, наверное. Отравить можно и без особенных причин. Просто так отравить, например.

Ваал обращается к Филиппу, – Ощущение немытого окна есть ощущение тягостное и безысходное. Столь же тягостное и безысходное, как взгляд потаенного. Те же чувства испытываешь, когда смотришь в его глаза.

– Это что еще за потаенный? Это кто же такой, потаенный?

– И пробиться сквозь глаза потаенного нет никакой возможности! С другой стороны, какой смысл пробиваться? Разве увижу я там что-то новое? Вот если помыть стекло, можно увидеть, например, как после грозы потягивается природа… А грозе быть… Слышь, Филипп? Скоро гроза.

– Стыдно стало?

– За что?

– За окно разбитое.

– Разве оно разбилось? – Подробно осматривает стекло. – Окно цело.

– Сил больше нет слушать твою болтовню, Ваал!

– А напрасно ты так возбудился, Филипп! Ты радоваться должен, что окно твое цело. Притом, что слово мое крепкое! Молодое и крепкое!.. Если хочешь знать, я сам испугался. Окно – великая ценность! Пусть и засахаренное, пусть дождь в нем только угадывается. Окно, даже такое, а, может быть, в особенности такое – великая ценность, Филипп! Береги окно свое!

– Какую чушь несешь ты? Куда несешься, Ваал? В пропасть, Господи, прости!

– Не упоминай всуе!

– Все в облаках паришь. Сам уже белым стал, как облако, как простыня. Ты, на почве словоблудия, свихнулся, Ваал. Знаешь об этом? И вино ты пьешь не как все нормальные люди. Поставишь стаканчик и, даже не пригубив, сразу к себе в облака… Слова выдумываешь. Зачем? Кто ты, Господь Бог, чтобы выдумывать новые слова? Только сегодня два новых слова выдумал. За несколько минут. Первое вообще никуда не годится. Второе – тоже. Между прочим, это великий грех, Ваал, придумывать слова!.. Вот кто такой потаенный? Нет такого слова и быть не может. Потому что нет никакого потаенного в природе!

Ваал демонстративно хохочет, притопывает ногами, хлопает в ладоши, – Так и знал, что попаду прямо в лоб! Не знаешь, кто здесь потаенный? Или знаешь? Знаешь или не знаешь?

– Оставим потаенного. Кто такие всегобоязненные люди?

– А почему потаенного пропустили?

– Кто такие всегобоязненные люди, Ваал?

– Надеешься, что на всегобоязненных промахнусь?

– Нет таких людей.

– Нет?

– Нет.

– Хорошо. Возьмем, в качестве примера один день из твоей жизни. Включая ночь. Обязательно, включая ночь. Потому что ночь – это важно. А, может быть, ночь как раз самое главное. По ночам, неоспоримо, являются всевозможные кошмары, или, напротив, всевозможные радости. И чудеса, и женщины. Птица домашняя, скот. Конечно, бывает, никто не является, но это ничего не доказывает. Все же чаще всего, по моим наблюдениям, являются. Кошмары, женщины, гуси, радости, неожиданные радости. Так что возьмем ночь, присовокупим день, словом, возьмем цельные сутки твоей жизни. Все двадцать семь часов.

Филипп смеется, – Откуда двадцать семь часов?

– Сутки.

– Двадцать семь часов?

– Я прибавил часы. Чтобы ты осознал, сутки больше, чем время. Время же, в свою очередь, больше, чем неприятности. Беспрерывно преследующие нас неприятности, убийства и обиды. Это, чтобы тебе было понятно – высшая справедливость, которая намного дольше чем жизнь. А теперь – вопрос к тебе, Филипп…

– Зачем я с тобой разговариваю?

– Вот, к примеру, за прошедшие сутки, на протяжении двадцати семи… хорошо, двадцати шести часов чего было в тебе больше? Страха или отсутствия его? Теперь отвечай. Только не лукавь!

– Из всего, что ты сказал, я не понял ровным счетом ничего.

– Учиться тебе надо, а не деньги считать.

– Круги.

– Что?

– Круги я считал.

– Круги?

– Круги.

– А деньги?

– А денег пока не считал.

– Это хорошо?

– Не знаю.

– Наверное, хорошо.

– Не знаю.

Пума подает голос, – Предположим, съем я отравленное семечко. Кому от этого польза? Надо же понять. Быть может, если меня не станет, мир сделается лучше? Мальчишки перестанут ловить птичек, а небо остановится в своем падении? Ну, что же, если я гожусь для жертвоприношения, я согласен. А вдруг, я умру, и ничего не произойдет? Ничего хорошего, полезного не произойдет. Ваалу, думаю, будет грустно. Ваал, ты загрустишь, если я умру?