Стратегическая семейная терапия - [2]

Но если вы берете в руки эту книгу не с намерением немедленно и запросто «утилизировать» почерпнутые из нее практические знания, а просто — с чувством интереса к личности известного мастера психотерапии, женщине-терапевту, работе ее самобытной мысли, с желанием окунуться в ее уникальный профессиональный опыт, как бы услышать ее голос со всеми его неповторимыми интонациями, уловить ее улыбку, то книга, которую вы держите сейчас в руках, наверняка станет для вас подарком.

Т.В. Снегирева

ПРЕДИСЛОВИЕ

Сегодня от терапевтов зачастую ждут, что они разрешат проблемы тех самых разных людей, которые заглядывают в их кабинет. Вне зависимости от того, работает ли клиницист как частный практик или трудится в общественных службах, от него ждут, что он станет работать с детьми, подростками и взрослыми, будет иметь дело с общесемейными проблемами, супружескими критическими ситуациями и крайними формами симптоматического поведения. Психотики, люди, склонные к жестокому обращению с другими, пациенты, злоупотребляющие алкоголем и наркотиками, юные делинквенты стали частью повседневной работы самого обычного, среднего терапевта. Университетское обучение не обеспечивает адекватной подготовки к подобному банкету психопатологии. В университетах можно приобрести удостоверения и составить некоторое представление о модной терапии, ориентация на которую господствует на специальных факультетах. Но теоретическому подходу и широкому диапазону терапевтических методов, без которых невозможна профессиональная работа с указанным выше разнообразием проблем, вряд ли можно обучиться в университете. Данная книга предлагает практикующему терапевту описание методов терапевтического вмешательства, а также теоретический взгляд на семейную организацию, благодаря которому проблемы клиентов приобретают новый смысл; теоретические размышления сопровождаются примерами, иллюстрирующими, как и что в конкретных случаях необходимо делать.

Клиницисты и теоретики всегда испытывали немалые затруднения, описывая тот социальный контекст, который сопровождает жизнь людей, переживающих разного рода психологические проблемы. Несколько лет назад я участвовал в исследовательском проекте Грегори Бейтсона. Мы пытались описывать людей под углом зрения их отношений с другими, особое внимание уделяя пациентам, у которых наблюдались те или иные симптомы. Бейтсон предполагал, что коммуникации между человеческими существами могут быть представлены в терминах коммуникативных уровней, полагая, что данные уровни находятся в отношениях парадоксальных противоречий. Человек в Древней Греции мог сказать: «Я лгу», — и при этом проявить правдивость, если он и в самом деле был лгуном (согласно Эпименидису). Человек мог улыбаться, улыбаться и, улыбаясь, убить другого (что и довелось наблюдать Гамлету). Изучение того, каким образом в игре, терапии и разного рода ритуалах в рамках одних сообщений противоречиво создаются другие, потребовало от проекта Бейтсона около десяти лет. Чтобы иметь возможность описать эти двойственные, парадоксально противоречивые сообщения, был изобретен специальный термин «двойная связь» (double bind). В 1962 году, когда проект пришел к завершению, мы успешно перешли от описания психических отклонений и других симптомов в качестве индивидуальных феноменов к описанию их как коммуникативного поведения между людьми. Однако организационный контекст, в котором происходила подобная коммуникация, большей частью оставался не доступным для анализа. Например, мать говорит своему ребенку: «Я хочу, чтобы ты спонтанно поступал так, как я тебе говорю». Ребенок прореагирует специфически в ответ на такую специфическую последовательность посланий. Почему же, описывая такую мать, чьи коммуникации столь противоречивы, мы рассуждаем лишь о собственной ее природе или о том, что она вынуждена определенным образом реагировать на ребенка, который не совсем обычно строит свои связи с другими, и что у нее просто нет иного выхода? В подобных случаях вне зависимости от того, что именно описывается — проблема ребенка или симптоматика супружеской пары, — недостающим звеном всегда остается более широкий социальный контекст, к которому адаптировались члены семьи, а также осмысление данного контекста.

На протяжении десятилетия, с 1960 по 1970 гг., клиницисты все острее осознавали, что в сфере социальной организации индивида может быть найдено новое объяснение человеческой мотивации. Фокус, таким образом, сместился от индивида и обобщенной «системы» к маленькой организации — рабочей группе, ядерной или расширенной семье. На первых шагах изучались некоторые варианты семейной структуры — особые 3случаи кросс-генеративных , коалиций, когда супруг объединяется с ребенком против другого супруга, или бабушка становится на сторону ребенка, поддерживая в нем антиродительские настроения, или маменькино чадо разрывается между родителями и детьми. Наряду с пониманием значимости связей, существующих между поколениями, все более подчеркивалось важное значение иерархии, без которой существование какой бы то ни было организации невозможно. Все чаще и чаще отмечалось, что при наличии симптома в семье иерархия некоторым образом искажается: либо родители пренебрегают существованием границ между поколениями, либо проблемный ребенок определяет все, что происходит в семье. Со временем возник вопрос, на каком понятийном языке описывать подобного рода иерархические проблемы и (для практиков) как добиваться перестройки иерархии. Становилось все более очевидным, что симптоматическое поведение в некотором смысле адаптивно; человек вынужден вести себя ненормально, реагируя на ненормальную социальную структуру. Задача заключалась в том, чтобы в таком ракурсе описать социальный контекст семьи, где у одного из супругов или у ребенка возник симптом, чтобы поведение носителя симптома стало объяснимым, а способы изменения этого поведения — более точными.