Страстотерпицы - [5]

Из всех проводниц, которых она знала в лицо, Тоню старуха любила, как родную. В прошлом году Тоню снимали на месяц мыть вагоны – она проспала Новосибирск, а с нею и трое пассажиров. Старуха, перепуганная слухами, бегала за начальником поездных бригад и, задыхаясь, шептала ему:

– Милок, ты не вздумай выгнать девку. Слышь, че я тебе скажу. Молодая она еще. Пожалей ты ее, родненький. А я уж тебе поклонюсь.

Сейчас она заплакала от неожиданности. Уже месяц Нюська не пропускала ни одного прибывающего состава, пытая: не видал ли кто мою девку…

– Далеко ль была? – спросила старуха.

– Ой, далеко, бабушка, – ответила Тоня.

– Они загоняют, – растерянно подтвердила старуха.

– Давно у вас теплынь? – спросила проводница.

– Первый денек, – стараясь не дышать на Тоню, ответила старуха. Она стояла перед ней, готовая услужить в любой момент. – У тебя почему мороз такой?

– Угля нет, – сморщилась Тоня.

– Рыбонька моя, – хрипло простонала старуха. – Они тебя в гроб загонют. Я ж всю эту родову наизусть знаю. Я счас.

Старуха мигом скрылась в тамбуре:

– Эй, куда?

– Тоня, ты не бойсь. Я тебя живо согрею. – Старуха загремела в тамбуре ведрами. – Я тя спасу, доча. У меня на семнадцатом уголек есть… – Тоня выскочила за старухой, но из дверей тамбура увидела лишь, как мелькнул и скрылся между вагонами ее пестрый суконный платок.

Горластая ворона летела в высоком, не по-зимнему щедром небе, каркая во всю свою голодную глотку. Увидев птицу, черномазый цыганенок, лепившийся к цветным юбкам матери, присел и, сунув в рот два грязных пальца, пронзительно засвистал, вызвав неодобрительный картавый рокот цыганок.

Тоня взглянула на вокзал и опять узнала его. Это был ее вокзал. И говорливые цыгане, мерно расхаживающие по перрону, так могли расхаживать только по перрону ее вокзала. Там, за трамвайной остановкой, синел киоск, в котором она всегда покупала сигареты перед поездкой, и теперь можно было сойти и купить сигареты в своем киоске…

Как она тосковала этой дорогой по дому, по киоску, по улицам, на которых бывала редко, по тополю возле своих окон.

«Ах, какая Россия большая, – думала она, глядя одинокими ночами в окно. – Это пока сама не проедешь, не поймешь. Нет, ни за что не поймешь. Разве уместится махина такая в голове… Едешь-едешь, едешь-едешь – и конца-края не видать. При такой большой земле свой дом обязательно должен быть. Должно быть у человека место, откуда он мог уезжать и было бы куда приезжать. Иначе ведь сгорит человеческое сердце… Тот, кто не знает этой сладостной боли возвращения, никогда не увидит и не поймет краев, в которых побывал, сколько бы ни мотало его по белу свету, сколько бы ни куражился он по земле. Птица и та себе место знает, ночевать в свое гнездо летит…»

Тоня закинула голову, черная сетка проводов под громадой тихого неба казалась маленькой. «Как это можно годами без дома жить? Вот тоска-то…»

Вдоль перрона, сунув руки в карманы пальто, шла Нинка Федорова и, чуть сощурив глаза, пристально вглядывалась в окна вагона.

– Эй, девушка, – лукаво крикнула ей Тоня. – Знакомых ищешь? – Нинка остановилась, узнала подругу и, подняв руки, закачала головой.

– Слава тебе господи. – Она подошла к вагону, вскочила на подножку и, притянув голову подруги, поцеловала ее. – А я смотрю, бабка наша летит на меня, в упор ничего не видит. Думаю, с чего светится?

В вагоне Нинка присела к окну, подобрала в узел рыжие курчавые волосы, вздохнула.

– Скучала я по тебе, – сказала она, расстегивая шинель. – Мы с бабкой на пару кукуем. Ведь она тебя так любит.

– А я ее каргой не зову. Про жизнь ее все слушаю.

– Интересно, какая же у нее была жизнь?

– Такая же, как у всех баб, – вздохнула Тоня. – Обыкновенная.

Подруги немного помолчали. Тоня смотрела в окно на потемневший вокзал, на дежурного милиционера, озабоченно шагавшего по перрону, голос диктора раздельно вещал о прибытии электрички.

– Сон я какой видела, – печально вздохнула Тоня, – будто приезжаю я домой, а у меня полный дом крыс. Даже страшно. Здоровые крысы. Ты знаешь, Нинка, как собаки…

– Крысы, говорят, к счастью, – успокоила ее подруга, потом махнула рукой. – Брось ты всю эту дребедень. Вот доживем до бабкиных лет, сядем с тобой на лавочку и будем перебирать, что нам когда снилось.

Тяжело ухнула дверь нерабочего тамбура, по вагонам шла Майка, привычно ругаясь с мужем. Петр семенил за ней, осторожно огрызаясь. Майка грустно встала у служебки, звякнула ключами.

– Девки, – протянула она, – хватит шептаться. Пора дело делать. – Суховатая голова мужа торчала из-за ее могучего плеча.

– Не примут у нас вагоны сегодня. Как пить дать.

– Шарашкина контора, – готовно подтвердил Петр. – Чего ждать!

– Надо Верочку из четвертого вагона позвать, – напомнила Тоня.

– По закону, – степенно согласился Петр.

Котел, добросовестно раскочегаренный старухой, уже нагревался, начинал шуметь, с его стороны поволокло теплом, вагон покачнулся и тронулся. Состав убирали с первого пути. Поплыл за окном вокзал, оставляя при себе дремлющую в ожидании публику. С конца перрона уже начинался деповский резерв, зеленый от вагонов. Пришла Верочка из четвертого вагона, молоденькая, тихая, по-монгольски широколицая, все понимая, вынула из кармана три рубля, подала Тоне. Майка, уткнув в бока руки, широкая, тяжелая, как трактор, медленно наступала на мужа.