Страстный пуританин - [13]
Если иррелевантность заданного Эдипу вопроса приговаривала сфинкса к опасному шагу самоуничтожения, то другая загадка, в то же время, вызывала его возрождение и оправдывала непреходящий его характер. Тайны космического принципа женственности сохраняли цельность. Тайны принципа мужественности, впрочем, тоже. Но, обманутый тривиальными аналогиями, человек с самого начала субъективировал понятия тьмы и света, забывая, насколько последний может быть слепящим. Ведя дневной образ жизни и опасаясь мрака, он приписывал тайны природы иллюзорные и относительные значения. Однако этим тайнам он все-таки бросает вызов, пусть даже ценой низведения великих абстрактных принципов до конкретных образов. В непрерывном экзистенциальном поиске, длящемся уже столетия, он пытается раскрыть свою человеческую значимость сквозь муть мифов, разглядывая в оке тигра видящего ночь, ужасное зеркало собственной тьмы.
Моя душа представляется мне толстой бабой, вялой, оплывшей и вонючей. Увлекаемая демонами aпiта теа[24] - с эскортом инфернальных сутенеров и тигровой кошки под зонтиком.
«Donde va тата?» Gоуа fесit[25]...
Они были благоразумны - те, кто в прежние времена отправлялся в дальние странствия, чтобы излечиться от страсти, если только не считать, что всякое путешествие есть лишь предлог приблизиться к ней окольными путями и даже - в значительной степени интуитивно - соединиться с той страстью, чье присутствие мы до тех пор не признавали. Так, подобно личинке в сердечном иле, страсть обитала во мне уже тогда, когда на озере Тоба я слушал, как матрос-батак рассказывает историю о радже Ситуморанге, прозванном Гуру Бабиат, Повелитель Тигра, - чародее с острова Самосир, умевшем вызывать бурю и голыми руками убившего двух напавших на него тигров. Матрос жестами изображал эту легендарную сцену, его длинные руки смыкались в замок на тигрином затылке, длинные кисти выгибались перед мощной грудью, и одновременно он танцевал лицом к лицу с этим врагом, видимым лишь ему одному, - с этим разъяренным тигром, нарисованным в воздухе. Я снова вижу мужчину с трепещущими икрами, - сына каннибала, легковерного друга сказаний - оживляющего и танцующего сказки о Гуру Бабиате, ударяя в палубу ступней и порой издавая отрывистый и хриплый крик в момент усиления схватки.
Но я, уже знакомый с нравами Харимау, не мог поверить в этот рукопашный бой, даже если бы желал тигру победы над чародеем. Я, однако, не хочу сказать, что, если тигр предпочитает бегство, он станет колебаться в плену прутьев и стен, прежде чем броситься на любого, кто поеме войти к нему в клетку...
Матье удивляли все эти источники, скрытые в нем самом, когда, просыпаясь, он обнаруживал порой, что лицо его залито слезами, ляжки перепачканы семенем или даже что всего лишь нить слюны стекает из уголка его рта на соломенный тюфяк. Часто случалось также, что некий толчок резко вырывал его из сна, и он не сразу приходил в себя, леденея в саване испарины. Особенно часто это случалось в те ночи, когда луна выбеливала плитки его комнатушки.
Какая грусть, какое отвращение овладевали мной еще до воцарения тигра в моей душе, когда я узнавал, что негодяи - зачастую в лице махараджей - подстерегали его у источников и ежедневно устраивали облавы на эту легкую добычу, светя прожекторами с бронированных автомобилей или вышек.
Желая все знать о том, кто занимает мои мысли, я не только читаю, но делаю расчеты и заметки, скрупулезно просеиваю все данные о нем, от веса до вероятной продолжительности жизни. Я мог бы также - совсем как художник создает портрет предмета своей любви - описать лишь к собственному удовольствию те способы, которые он употребляет для поисков пищи, его брачные обычаи и долгие дозоры. На это не хватило бы всей моей жизни, которой едва хватает на видения, внушаемые им. Хоть он и нечасто появляется в моих снах, он их населяет, и в ту самую секунду, когда сознание возвращается ко мне, я обнаруживаю его неизменное присутствие. Часы, проведенные в конторе, на улице, в моей библиотеке, за едой и даже среди зыбучих песков сна я проживаю под взглядом его желтого ока.
Только воспоминание о временах года помогает мне установить, насколько хроническими и привычными были ритуалы Бланш. Иногда мне вспоминается ее лицо, обесцвеченное зеленой тенью цветущей бузины, но чаще я вижу ее омытой серым, в холодном свете октября, почти не выросшей, сжимающей двумя пальцами облатку, чей белый цвет тускл и грязен, - портрет-гризайль[26], обрамленный гирляндой осенних цветов, сухие фонарики физалиса, оранжевые розы с закрученными в трубочки лепестками, уже четвертованные насмерть, нечисто-сиреневые толстянки, отцветшие гортензии, мертвенно-бледные астры перед кустами бересклета и рыжий фон потрескавшихся кирпичей, по которому проходит оцинкованная труба, грубо замкнутая чугунным наличником, откуда торчит черный ключ. И эта скованная атмосфера детских дней, не покидавшая нас никогда, даже - и особенно тогда! - когда совершалось святотатство. Вчера я созерцал брюхо вытянувшегося тигра, - этот снег с медовым оттенком, пушистый и теплый, как гнездо, - когда тот вдруг поднял голову. Он посмотрел на меня: неприметный человек стоит перед барьером, ограждающим решетки, сильно сжав металлическую перекладину. Я утонул в тигрином оке. Сначала я наложил свой взгляд на его, я весь прошел в этот взгляд, к этому оку, которое становилось сверкающим пятном, сиянием горящей травы, экраном с бегущими картинками, и затем - лужей, бездонной водяной ямой, куда я упал, погрузился, как камень, всегда, всегда, всегда, всегда...
