Страсти таборных цыган - [51]

Уж как я тебя искал,

Кликал, плакал и страдал,

Ах, да ты не слышишь,

Слова не промолвишь…

Так восчувствуй же, милая,

Как люблю тебя, родная,

Ах, да ты восчувствуй,

Моя дорогая…

Песня кончилась. Тишина – и взрыв восхищенных воплей, от которых Илья вздрогнул, как от пушечного залпа. Тут же поняв, что Настька в доме не одна, что там наверняка куча цыган, будто у этих чертей своих домов и своих жен нету, он взлетел по крыльцу и пнул дверь.

Илью встретили дружным смехом:

– Вот он, кофарь наш, явился – не запылился!

– Смоляко, да где тебя носит? Все из рядов воротились давно! Мы уж искать тебя хотели идти, думали – в метели заблукал!

– Уж извини, морэ, что мы к Настьке зашли! Послушать забежали. А оказалось – на весь вечер!

– Да раздевайся ты уже и садись, горе луковое! Сейчас с валенок море натечет!

Последний совет принадлежал старой Стехе, которая в окружении цыган восседала во главе стола. На столе стояли чашки, самовар, лежали баранки и пряники, из чего Илья заключил, что посиделки у Насти длятся уже давно. В большую комнату набился весь табор. Люди постарше чинно сидели за столом, молодые цыганки примостились на лавках и на полу вдоль стен, с полатей свешивалась гроздь детских головок. Хозяйка пристроилась на кровати с гитарой на коленях, и красный огонек керосиновой лампы, отражаясь, бился на полированном дереве деки. Увидев мужа, Настя улыбнулась, встала, положив гитару, и цыгане разочарованно загудели:

– Ну во-о-от… Явился на нашу голову, враз все пение закончилось…

– Своих таких заведите и слушайте хоть до утра, – объявил Илья, чувствуя, что его прямо распирает от гордости.

Он снял кожух; ненадолго вернувшись в холодные сени, сменил тяжелые от намерзшего льда валенки на сапоги и, нарочито медленно пройдя через всю комнату, сел рядом с Настей. Она тут же встала, пошла было к столу, – и обернулась, разом засветившись, когда муж взял сильный аккорд знакомой плясовой и негромко приказал:

– Ну, Настька!

Она улыбнулась – и запела:

– Пудрится-румянится, брови наведет…

– Что не наденет – все к ней идет… – вступил вторым голосом Илья, и цыгане радостно загомонили.

На втором куплете Настя, поведя плечами, пошла по кругу. Илья обрадовался – спляшет, но Настя, вдруг остановившись у стайки незамужних девчонок, потянула за руку внучку Стехи, глазастую, темную, как чайная заварка, Малашку. Та сверкнула зубами, взмахнула руками – и бросилась в пляс, как в омут, рассыпав по полу босыми пятками частую дробь. Рваная цветастая юбчонка заметалась, заходила волнами вокруг девчонкиных колен. Вскоре половицы гудели и содрогались, цыгане орали в такт так, что гитары давно не было слышно, плясунья потянула танцевать своих сестер, потом один за другим повскакивали мужчины – и через минуту Илье оставалось только молиться, чтобы по бревнышку не раскатился весь дом. Он опустил гитару и сидел, глядя через головы разошедшихся цыган на Настю. Она не плясала со всеми. Стояла у двери, прислонившись к косяку и рассеянно улыбаясь. Ее полузакрытые глаза смотрели в затянутое ледяным узором окно, и Илья понял: жена сейчас не здесь. Где? В Москве? В ресторане? В хоре? Господи, знать бы… Ведь не скажет, не попросит ничего, не пожалуется, проклятая, с неожиданной злостью подумал он. А если попросит – что он, Илья, сделает? Ничего. Вот то-то и оно.

Цыгане разошлись по домам за полночь, и то лишь благодаря старой Стехе, которая, мельком посмотрев на Илью, встала из-за стола и объявила:

– Ну, надо и честь знать, ромалэ: ночь на дворе! Спасибо дорогим хозяевам!

– Тебе спасибо, Стеха, – ответил Илья, с облегчением вздыхая про себя.

Вслед за Стехой, ушедшей, как королева-мать, в окружении невесток, внучек и дочерей, тут же засобирались и остальные, только несколько женщин остались помочь Насте прибрать в доме. Цыганки управились быстро: чистая посуда встала на полки, ловкий веник собрал огрызки и крошки с пола, тряпка вытерла натоптанные следы и лужи растаявшего снега. Помощницы, наспех поклонившись Илье и расхватав полушубки и шали, повыскакивали в сени. Последней уходила Фешка – длинноносая, рябая жена кузнеца Хохадо. Сидя на кровати и глядя в стену, Илья сердито слушал, как Фешка, стоя на пороге, что-то говорит и говорит Насте своим неприятным, резким, как дверной скрип, голосом, взмахивает худыми руками и дергает Настю то за рукав, то за край шали. Настя хмурилась, незаметно отодвигалась, отвечала коротко, односложно. Один раз обе женщины быстро взглянули на Илью, но, стоило тому повернуть голову, как они отвернулись.

– Доброй ночи, милая, – чуть повысив тон, сказала Настя, и Илья удивился непривычно холодной ноте в голосе жены.

– И тебе тоже, – обиженно ответила Фешка, выходя в сени.

Дверь захлопнулась, на улице проскрипел снег, стукнула калитка, и наконец-то наступила тишина.

Илья тут же растянулся на кровати, задрав ноги в сапогах на спинку. Настя взяла с полки медный подсвечник с новыми свечами. Запалив сразу две, она погасила керосиновую лампу – и в комнате стало темнее, потолок осветился таинственным, похожим на костер, розоватым светом, а по стенам метнулись мохнатые тени. Отблески свечей упали на склоненное лицо Насти с опущенными ресницами, дрогнули бликами на выбившихся из-под платка волосах, и Илья, начавший было стягивать сапог, медленно выпрямился.