Страсти таборных цыган - [40]

– Ну вот что, – решительно сказал Митро, когда ходики отстучали десять. – Дело, конечно, твое, ромны[29], но, по-моему, тебе в хоре лучше будет. Родня сыскалась, вон сидит… – не глядя, он показал на Варьку. – Голосок у тебя хороший, собой – красавушка. Я Якова Васильича уговорю, послушает тебя. Варька тебя всему, чему надо, научит. Попоешь в хоре, устроишься, обживешься… а там, глядишь, и замуж снова выйдешь. – Митро посмотрел в угол, где сидел Кузьма, и насмешливо улыбнулся.

Данка резко повернулась. Смутившийся Кузьма успел поймать ее взгляд – растерянный, полный смятения. Но в следующий миг Данка уже опустила голову. Чуть слышно ответила:

– Как скажешь, морэ.

Митро попрощался, ушел. Остальным тоже уже не хотелось ни петь, ни разговаривать. Данка окончательно сникла, сидела, не поднимая глаз, стиснув руки между колен. Кузьма посмотрел на одну цыганку, на другую, нарочито зевнул во весь рот и поставил гитару в угол.

– Ночь-полночь, чяялэ… Пойду-ка и я. Варька, вы долго еще сидеть будете?

– Иди, – отозвалась Варька. – Лачи рат[30].

Кузьма ушел. Когда за ним закрылась дверь, Данка тяжело опустила голову на руки. Свет лампы дрожал на ее выбившихся из-под платка волосах. Варька молча смотрела поверх ее головы в темное окно. Обе молчали. За печью негромко шуршали тараканы.

– Спасибо, пхэнори, – наконец хрипло сказала Данка. – Не думала, что ты… Спасибо. Не забуду.

– А мы-то все думали, что ты тогда утопилась, – медленно, по-прежнему не глядя на нее, проговорила Варька. – Одежду на берегу нашли…

– А я и хотела, – усмехнулась Данка. – Если бы не Симка, утопилась бы, точно…

– Симка – это младшая ваша?

– Ну да, сестренка. Восьмой год только, а лучше их всех… – кривая, ненавидящая усмешка снова скользнула по Данкиному лицу. – Она мне, когда ночь спустилась, узел с вещами и краюху хлеба принесла. И – бегом назад, в шатер, пока отец не заметил… Я полежала до утра, кровь чуть унялась, уже вроде не так больно было. Зашла в реку, отмылась, переоделась… А потом смотрю – отцовы телеги уезжают. Весь табор еще стоит, ночь-полночь – а они уезжают! Я уж поняла почему. И такая злость взяла! Ведь мать ко мне не подошла даже! И сестры – кроме Симки, но она дите еще, не понимает… Я и подумала – вот вам всем назло не утоплюсь! Жить буду! Хоть как, но буду, не дождетесь смерти моей! Переоделась в чистое, рванину на берегу бросила – и пошла потихоньку…

– Слушай. – Варька, резко повернувшись, посмотрела на нее. – Я тебе, конечно, не судья. Но зачем ты до свадьбы-то довела? Коль уж случился грех – сбежала бы загодя, знала ведь, что все так будет. Ты ведь цыганка, понимать должна.

Данка взглянула исподлобья сухими злыми глазами, но ничего не сказала. Варька понизила голос:

– Скажи мне, это… Илья был? Брат мой?

– Нет.

– Нет?

– Нет, нет, нет!!! – вдруг отчаянно выкрикнула Данка, и Варька невольно оглянулась на прикрытую дверь. – Да знала бы ты!..

– Скажи – и буду знать.

Данка закрыла лицо ладонями. Помолчав, заговорила снова:

– Знаешь, если бы Илья, то не так обидно было бы. Я ведь его любила… Мне двенадцать лет было – а я его уже любила! Только он не захотел… Ну, бог с ним, я не навязывалась. Если б это он был – я бы так и сделала, как ты говоришь, сбежала бы из табора, и все. И своих бы всех не опозорила, и сама здоровее бы осталась. А то отец об меня весь кнут измочалил, через месяц только и поджило… Беда-то в том, что никого не было. Никого.

Сначала Варька непонимающе смотрела на нее. Потом нахмурилась, сказала, глядя в сторону:

– Знаешь, ты лучше совсем молчи. Не хочешь говорить – не надо, право твое, но и не ври мне.

– А я и не вру! – вдруг оскалилась Данка, рывком выдернула из-за пазухи какой-то сверток и с размаху бросила его на стол. – Вот! У сердца ношу, для памяти! Любуйся!

Варька протянула было руку – но Данка, опередив ее, сама, неловко, дергая, размотала грязную тряпку и сунула Варьке чуть не в лицо скомканный лоскут.

– На! Гляди!

Варька взяла тряпку у нее из рук, расстелила на столешнице. Это был неровно вырезанный из нижней сорочки кусок полотна, весь испачканный бурыми пятнами.

– Это же кровь… – Варька растерянно подняла глаза.

– Верно, кровь! – зло подтвердила Данка. – Моя!

– Но…

– Я сама это сделала. Через неделю, уже когда в Рославле была. – Данка медленно опустила руку на лоскут ткани, глядя на бурые пятна остановившимися глазами. – Понимаешь, цыгане, конечно, всякое там про меня кричали… но я-то, я сама-то знала, что чистая! Что ни с кем, никогда… Ни с Ильей, ни с каким другим парнем. И сама все сделала. На постоялом дворе. Гвоздем.

Варька, задохнувшись, поднесла руку к губам. Данка снова искоса взглянула на нее и криво усмехнулась:

– Не поверишь, кровь фонтаном брызнула, я перепугалась даже. На три свадебных рубашки хватило бы.

– Больно тебе было? – только и смогла спросить Варька.

– Да… – Данка бережно свернула лоскут, снова спрятала его в тряпку, убрала за пазуху.

– Так что же это, выходит, Мотька…

– Сопляк ваш Мотька! – с ненавистью сказала Данка.

Лампа на столе вдруг замигала и погасла. Серый свет осенней луны из окна упал на лицо Данки. Варька молча смотрела на нее. Только ворох густых вьющихся волос, высыпавшихся из-под платка на худые плечи, напоминал прежнюю Данку. Откуда эти горькие морщины, затравленные глаза, которые словно и не улыбались никогда? И хриплый, срывающийся, как у древней старухи, голос? И искусанные в кровь губы?