Страсти по Софии - [45]

(Тот недельный опыт жизни в шайке Лепорелло пригодился мне в моей дальнейшей жизни ничуть не меньше, чем годы, проведенные с отцом в его лаборатории. Следя за разбойниками, я училась у Лепорелло умению властвовать над людьми, которые в сущности своей не терпят командиров над собой. Покойный Меркуцио, к примеру, видел в Лепорелло не хозяина над собой, а верного товарища, способного умереть за друга и защитить от любой опасности. Когда же пришла пора выбирать атаману между мной и дружбой, Лепорелло, не задумываясь, убил друга. Чем меня не удивил, впрочем, а вот Меркуцио отправлялся на тот свет потрясенный таковой неблагодарностью.

Для Григорио атаман был воплощением мудрости. Потому он, судя по их рассказам, которыми разбойники развлекали меня в период между едой и сном, всегда во всех спорах принимал сторону атамана и был всегда согласен выполнить любой его приказ. Григорио шел на выставленные из обоза штыки с улыбкой на устах, ибо был уверен, что в последний момент хитрость атамана пересилит упорство купцов — и обоз будет разграблен без пролития разбойниками и капли крови.

Лючиано атамана боялся. В его рассказах Лепорелло представлялся человеком жестоким до бессмысленности, кровожадным вампиром, готовым уничтожить всех и вся ради грошовой прибыли. Страх этого разбойника перед атаманом подогревался надеждой, что гнев всесильного владыки направлен вне членов шайки и грозит страшной гибелью всем, кроме разбойников. Раб по натуре, Лючиано не доверял в этой жизни никому, потому-то, сам не зная еще об этом, и обрек себя на гибель.)

Григорио коротко поклонился атаману, вынес из пещеры два пустых кожаных лохматых мешка, перекинул их через правое плечо, улыбнулся мне, простился с Лепорелло и со следящим за тем, как граф пытается отмыться в проточной воде Лючиано, ушел вниз по течению ручья.

— Его возьмут солдаты, — сказал мне Лепорелло, когда Григорио исчез за поворотом и кустарником. — Но он не выдаст нас и примет мученическую смерть.

По-видимому, на лице моем было написано все: и гнев, и оторопь, и ненависть к этому человеку, так запросто решающему за кого-то его судьбу. Поэтому он продолжил:

— Вы, графиня, не жалейте его. Это он с виду добрый. А в селе Чинзано он запер в церкви шестнадцать женщин и сколько-то там ребятишек — и сжег всех заживо.

Я кивнула. Об этой страшной истории год назад рассказывали у нас в замке слуги. Отец, которому я сообщила о злодеянии шайки Лепорелло, сказал мне:

— Запомни, София: взбесившийся сброд подобен зверю Апокалипсиса. Никогда не давай власти в руки быдлу. И никогда не давай оружия дикарям. Ты — Аламанти. Ты должна знать, что ты выше всех. Смерть тех несчастных в пылающей церкви есть знак тебе: не поступай сама так никогда. Ибо убивать без нужды и беззащитных — не просто грех, это — клеймо дьявола на челе человека.

Выходит, если верить отцу, на лбу Григорио дьявол запечатлел свой поцелуй…

А Лепорелло между тем продолжил:

— Старший сын Хромого Николо второй месяц, как стал солдатом. Мне об этом сказали в той таверне, откуда я тебя похитил. Григорио не знает об этом. Вот и все объяснение.

— А если Григорио выдаст это место?

— Григорио? — улыбнулся Лепорелло. — Никогда. Для этого он чересчур порядочен.

— Порядочен настолько, что сжег женщин и детей в церкви?

— Порядочен настолько, чтобы не подставлять под солдатские пули вас, синьора София, — объяснил атаман. — Он всегда знал, что рано или поздно его поймают солдаты и повесят. К этому он всегда готов. И не может подозревать, что я знаю о засаде у Хромого Николо.

— Потому что он глупый.

— Да. Потому что он думает желудком, а не головой. Сыра и мяса ему хочется больше, чем желания пораскинуть мозгами и поголодать несколько дней, чтобы спасти свою утробу для более вкусных сыров и более свежего мяса. Он скажет солдатам то, что я ему сейчас сказал, — и солдаты поверят ему. Ибо перед смертью люди не врут. И бросятся искать меня по селам герцогства. А мы два дня обойдемся и чечевицей, чтобы послезавтра спокойно выйти отсюда и направиться в сторону замка Аламанти. Там мы передадим вас вашему отцу, получим деньги. И вы будете вновь свободной и счастливой.

— А граф? — спросила я, поглядывая в сторону, где замерзший от холодной воды граф, дрожа изможденным своим худым телом, грелся на солнышке, сидя на камне под охраной Лючиано.

— Графа мы отпустим, как только выйдем из этой лощины, — ответил атаман. — Связываться с ломбардцами я не собираюсь. Пускай граф сам добирается до солдат и рассказывает ломбардцам о моей милости. В конце концов, двести пятьдесят тысяч золотом — деньги достаточно большие, чтобы не разевать рот на еще двенадцать тысяч, которыми еще придется и делиться, — и добавил. — Да опаснее.

— Значит, ты ломбардцев боишься больше, чем Аламанти?

А за что мне бояться вас, синьора? За причиненные неудобства? Так это — пустяки в сравнении с тем, что я вас верну безутешному родителю, который думает, что с вами случились на дорогах Италии все мыслимые беды, которые могут случиться с девушкой пятнадцати лет без гроша в кармане. Я — человек здравомыслящий. Вас граф любит, вам он обрадуется, меня простит. У ломбардцев же нет в душе ни любви, ни радости, ни прощения. У них один бог — Золотой телец. Как в Библии у предков их.