Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации - [80]

.

Во-вторых, экономический прогресс и вызываемая им фрагментация общества приводят к резкому ослаблению государственной власти в стране. «Власть постоянно испытывает давление несовместимых требований — различные социальные слои и элитные группы ждут от нее диаметрально противоположных действий. Чьи бы интересы она ни пыталась удовлетворить, это неизбежно вызывает все большее сопротивление остальных. Власть начинает метаться, то идя на поводу у радикальных настроений, то пытаясь спрятаться в привычных рамках традиционной системы, то проявляя излишнюю жесткость, то соглашаясь на бессмысленные компромиссы. В результате режим становится еще более уязвимым, теряя свою базу и среди традиционных сторонников, и во вновь возникающих социальных слоях. Он вызывает всеобщее недовольство, хотя и по противоположным причинам»^{439}.

Социальная фрагментация общества и ослабление государства делают революцию возможной, но не обязательной. Например, Ч. Тилли только в Европе насчитал 707 революционных ситуаций за 500 лет (1492–1991 гг.), при этом настоящие социально-политические революции произошли несколько раз, хотя имелось немало примеров, когда правительство было свергнуто или временно лишено власти^{440}. Требуются дополнительные факторы, которые превращают возможность революции в реальность. Такими факторами могут быть крупное военное поражение, неудачная кровопролитная война, суровый экономический кризис (ибо экономический рост имеет циклическую природу и никогда не проходит гладко), либо сочетание того и другого, что точно сформулировал Дж. Дэвис: «В большинстве случаев революции происходят, когда длительный период поступательного экономического и социального развития сменяется коротким периодом резкого спада. На первом этапе решающее воздействие на умы людей данного общества неизбежно оказывает ожидание возможности и впредь удовлетворять растущие потребности. На втором этапе, когда реальность расходится с ожиданиями, на смену приходит чувство тревоги и разочарования»^{441}.

По мнению В.А. May и И.В. Стародубровской, русская революция 1917 года по своим основным характеристикам не имеет принципиальных отличий от европейских революций более раннего времени. Вследствие большого значения экономического фактора в ее происхождении революция является экономико-политическим, а не чисто политическим процессом. Бесперспективно искать один универсальный фактор, объясняющий предреволюционный кризис — будь то экономический или политический. Во время революционных ситуаций общество сталкивается с целым комплексом проблем, требующих кардинальных изменений в механизмах его функционирования. «Причины, ход и результаты революции 1917 года можно объяснить одновременным резким обострением трех групп противоречий. Во-первых, это противоречия, типичные для периода ранней индустриализации, они отражают сложности преобразований в огромной крестьянской стране и диктуют необходимость того или иного, но достаточно радикального решения аграрного вопроса. Во-вторых, это противоречия догоняющей индустриализации в отсталой стране. Они требуют мобилизации финансовых ресурсов, активного перераспределения ресурсов из традиционных отраслей хозяйства в новые промышленные сектора экономики. Наконец, в-третьих, это противоречия, связанные с тем, что кризис ранней модернизации в России наложился на формирование предпосылок кризиса зрелого индустриального общества. И этот фактор в стране, достаточно далеко продвинувшейся по пути индустриализации, не мог не сказаться на формах предреволюционного кризиса»^{442}.

На мой взгляд, институциональная концепция удачно синтезирует все вышеперечисленные концепции революции, и мне трудно согласиться с Л. Ароном, утверждающим в рецензии на книгу, что она суть структуралистская концепция, созданная в рамках марксистско-этатистской школы, к ведущим сторонникам которой он относит также Т. Скочпол, Дж. Голдстоуна и Ч. Тилли. «Хотя данная школа отвергает марксистскую философию истории с ее межклассовыми войнами и революциями как этапами на пути неизбежного триумфа бесклассового коммунизма, делая акцент на относительной автономии государства и государственной бюрократии в противовес взглядам Маркса на государство как на комитет по управлению делами правящего класса, используемые ключевые методы и аналитический инструментарий взяты ими из “арсенала” марксистского исторического материализма»^{443}. Уже перечисленных отличий достаточно, чтобы не согласиться с оценкой Л. Арона. Но в институциональной и марксистской концепциях революции есть и другие принципиальные расхождения, кроме указанных Л. Ароном. В первом случае революция признается одним из возможных, но не самым главным способом решения социально-экономических проблем, во втором — единственным и совершенно необходимым. В институциональной концепции капиталистическое общество рассматривается как достаточно устойчивое, способное к саморазвитию, в марксистской — как социально нестабильное, чреватое революцией и, в принципе, не способное к структурным реформам. Первая концепция признает, что благосостояние широких слоев населения при капитализме улучшается, вторая говорит о тенденции к абсолютному и относительному обнищанию трудящихся, усилению неравенства и эксплуатации. Отождествление «производственных отношений» или «надстройки» по К. Марксу с «институтами» по Д. Норту представляется очень большой натяжкой